В хате были отец и Хора. Отец плел лапти, а Хора, склонившись над лоханью, что-то не то мыла, не то стирала. Ага, посуду мыла после ужина. Костика дома не было.
Поздоровавшись, Параска присела на лавку, спросила у отца, где Костик.
— А лихо его ведает, — ответил отец. — Шастает где-то.
— А вообще что у вас слышно? — Параска все не могла совладать с грузом, лежащим у нее на сердце.
— Где ты что услышишь! А если и услышишь, тоже вопрос — верить, не верить? — ответил Николай. — А ты где это была?
— У Хорихи.
— Чего это тебя к ней понесло?
— Погадать ходила, — призналась Параска.
— Ну и что нагадала? — с любопытством поднял на дочь глаза Николай.
— Про Федора хорошее.
— А про Пилила? Не гадала?
— Гадала.
— Ну и что?
— Черная карта выпадает Пилипу.
— Черная? — испуганно отложил лапоть Николай, задумался. — Сон на днях видел, — заговорил трудно, словно сглатывая что-то. — Тоже худой сон…
— А что тебе снилось?
— За вьюнами с Пилипом ходили…
— Так вьюны это ж хорошо!
— Кто тебе сказал, что хорошо?
— Все говорят. Вьюны снятся к добру, — повеселела, ободрилась Параска.
Хора выпрямилась — кончила, видно, мыть посуду, подошла к Параске.
— С Пилипом все хорошо, — сказала она. — Было худо, а теперь хорошо.
— Откуда ты это взяла? — спросил как бы в испуге Николай.
— Взяла. Сны не вам одним снятся. Мне тоже…
И вышла с обиженным видом в сени.
Пошла домой, посидев немного и перемолвившись с отцом о разных разностях, и Параска. Ночь уже была на дворе, да такая темная, что дороги под ногами не видать. Ни звездочки нигде, ни луны. Шла, держалась ближе к заборам, где потверже, не так много песку, а мысли ее вились вокруг одного и того же — где сейчас Федор, что с Пилипом? Живы ли? Гадание ничуть не успокоило Параску — наоборот, посеяло в душе еще большую неопределенность, тревогу.
«Не пойду больше к Хорихе гадать. И ни к кому не пойду, — решила Параска. — Что эта Хориха знает, знахарка нашлась… От, дурит людям головы. И мне задурила…»
XIX
Настало время, когда и Ивану Дорошке довелось взвалить на плечи двойную ношу. Днем он, как всегда, бывал в сельсовете, занимался будничными делами, к которым привык за годы председательствования, а ночью, вздремнув немного, точнее, дождавшись, чтобы уснула деревня, запрягал коня и ехал на колхозный ток. Грузил там мешки с зерном, которые оставлял в соломе Василь Кулага, и направлялся то в Гудов — там жило несколько семей, которым Иван доверял, — то в лес. В Гудове сгружал зерно в хлевушки или в дома, просил людей сохранить его до того дня, когда оно понадобится. А в лесу брал лопату, рыл, чаще всего на заброшенных поташнях, ямы, обкладывал их берестой, соломой и ссыпал туда зерно. Ямы эти потом, когда они заполнялись, снова выкладывал поверху берестой и соломой, засыпал землей, заваливал хворостом.
Василь Кулага помогал Ивану. И в одиночку рыл в лесах ямы, и, запрягши колхозных лошадей, возил вместе с Иваном по ночам зерно. Не до конца знал Василь, зачем вдруг понадобилось прятать зерно, но приказ райкома партии выполнял. Да и, наверно, догадывался, чуял: значит, есть такая необходимость — прятать зерно.
С Иваном Дорошкой Василь виделся каждый день, но разговаривали они мало. А если и заходил разговор, то не вообще, а о чем-либо конкретном, о том, что надо было сделать немедленно, сегодня. Лишь однажды, когда возвращались из очередной поездки в лес, Василь, привязав своих лошадей вожжами к грядке Ивановой телеги, чтобы шли вроде как на поводу, сам пересел к Ивану и заговорил о том, что его беспокоило:
— Иван, судя по всему, немцы скоро будут здесь, у нас. Что с семьями делать, а?
Иван какое-то время молчал, не зная, открываться ли во всем Василю, или все же лучше кое-что сохранить пока в тайне.
— Сам думаю, — сказал наконец. — Не первый день думаю.
— И что же надумал?
— Знаешь, у меня проще.
— Почему?
— Жена у меня нездешняя. Не хочет она в Великом Лесе оставаться. Пока я здесь — и она здесь. А когда я уйду…
— Прости, а куда ты можешь уйти? — перебил Ивана Василь.
— Куда-нибудь надо будет идти. Не сидеть же дома сложа руки, не ждать же, пока придут немцы и пристрелят.
— Не скрывай, Иван, хоть от меня не таись, — каким-то плаксивым голосом попросил Василь. — Обоим нам трудно сейчас. А мне… У меня еще и жена… Чуть что, так и начинает: «Нужно было тебе лезть в это начальство… Беды бы никакой не знали. И ты, и мы… А теперь…»
— Не таюсь я, Василь, нет, не таюсь. А что не все тебе говорю, так… Есть вещи, о которых до поры до времени никто не должен знать. Не один ты. Военная тайна. Понимаешь?
Василь долго молчал.
— Ну, если ты мне не хочешь открыться, — заговорил он наконец таинственно и приглушенно, — так я тебе скажу. До фронта далеко… Если б и захотел, не доберешься. Поэтому, как я понимаю, нам придется оставаться в деревне до последнего…
— А потом?
— Не знаю, какое задание получил ты, а я… в лес уйду.
— И что ты в лесу будешь делать?
— На первых порах скрываться. А там видно будет. Возможно, и повоевать придется. Многое будет зависеть от того, как долго немцы у нас задержатся. А ты?
— Я… То же самое, что и ты, буду делать. Только… скрываться, прятаться не собираюсь. С первого дня воевать буду. И задание такое получил от райкома — поднимать людей и воевать. Чтоб немцы не чувствовали тут себя хозяевами, чтоб им тут хуже было, чем на фронте…
— Видишь, задание получил поднимать людей, — поддел Ивана Василь, — и не поднимаешь. Даже со мной скрытничаешь.
— Не скрытничаю, Василь, а присматриваюсь.
— Ко мне, ко мне присматриваешься? Эх…
Было темно, однако и в темноте Иван увидел, как зло махнул Василь рукой — обиделся не на шутку.
— Не злись. С тобой я поговорить собирался. Но не сейчас — позже.
— Так тянуть-то уже некуда! Немцы вот-вот заявятся.
— Ельники же еще наши.
— Ельники могут взять позже, чем Великий Лес. У нас же железная дорога под боком…
Иван и в самом деле упустил из виду — немцы действительно могли прийти в Великий Лес из Гудова, приехать по железной дороге. Но Василю все же сказал;
— Не паникуй.
— Я не паникую. Но чувствую — близко уже немцы. Мужчины домой возвращаются.
— Какие мужчины?
— Те, что фронт бросили, разбежались.
Иван так и присвистнул — не поверил.
— Кто, например?
— Евхим Бабай. Забыл, что ли? И Хорика я давеча видел.
— Хорика?
— Ага. Утречком как-то на ферму шел. Вижу — огородами к лесу кто-то крадется. Пригляделся — Хорик. Верно, на ночь домой, в хату свою наведывался. Оставаться же в деревне днем — боится. Вот по этому и сужу — немцы близко.
— Неужели то, что ты говоришь, — правда?
— А то врать бы стал, — опять обиделся Василь.
— А я же, признаюсь тебе, никогда не думал, что сыщутся среди наших такие. Контрики…
— Э-э, — простодушно, по-детски улыбнулся Василь, — может, это и не контрики, как ты их называешь, а обыкновенные трусы. Не хотят погибать, войны испугались.
— И таких к ногтю нужно!
— Погоди, не спеши. Разобраться надо.
— А что тут разбираться? Не на фронте — значит, враг.
— Так и мы ж с тобой не на фронте.
— Мы — иное дело. — И, возвращаясь к прежнему разговору, Иван сказал: — А насчет того, что немцы, как ты говоришь, близко, так… Близко — это еще не здесь. А потому подготовиться нам нужно и встретить их как положено. Чтоб несладко им пришлось.
— Так мы же, по-моему, и готовимся.
— О людях надо подумать, кого с собой в лес взять. И об оружии.
— Об оружии — да. А о людях… — Василь вздохнул. — Трудно нам будет на первых порах с людьми. Видишь, мои предположения подтверждаются — найдутся, видно, такие, кто не прочь и при немцах пожить, немецкого, собачьего хлеба отведать.
— Неужели и такие будут?
— Будут, Иван, будут. И ты правильно осторожничаешь. Ведь до конца нельзя быть уверенным даже в самом себе… А в людях… Давай обождем, посмотрим, как кто себя поведет при немцах. Тогда и подберем.