Несколько раз Василь и так, и этак пробовал заговаривать с женой о том, что его заботило, волновало. Но Поля, волевая и упрямая, не хотела, не соглашалась никуда уезжать из Великого Леса.
— Я здесь, дома останусь. Куда мне из родного угла ехать? — твердила она.
Все попытки Василя убедить жену, доказать, что оставаться в деревне нельзя, опасно, разбивались, как волны о камень.
— И чтоб в мыслях у тебя не было никуда меня отправлять — не поеду!
— Ну почему не поедешь?
— Не поеду, и все.
Василя это злило, выводило из себя.
— Во всем должна быть логика, здравый смысл. А в том, что ты собираешься делать, — ни логики, ни смысла, — увещевал он жену.
— Хватит того, что ты слишком умен. В партию вписался, председателем колхоза стал…
— Да не мог, не мог я иначе, — оправдывался Василь.
— Мог! Если б о семье больше думал, все мог бы! А то работать, как другие, в поле не хотел. Легкого хлеба искал. А хлеб этот… боком вылезет.
— Перестань, как ты можешь такое говорить. Нашла легкий хлеб! Будто не видишь, как этот хлеб дается, — ни днем, ни ночью покоя не знаю.
— Покоя, может, и не знаешь, зато и не надрываешься, как иные. В конторах теплых все зимы отсидел, на морозах не зяб, под дождем не мок…
— И это ты, ты мне говоришь, жена?
— Потому что никто другой тебе этого не скажет. А я скажу. Я давно, всегда тебе говорила, твердила — не лезь в начальство, мозолем хлеб зарабатывай… Вот бы и не боялся ничего, ничего бы ни тебе, ни семье не грозило. Увидишь, собственными глазами увидишь, что ты натворил, какую петлю на шею мне и детям накинул… А теперь… хочешь, чтоб петля эта не затянулась на шеях наших? Затянется, затянется она, никуда не денемся, от нее не уйдем…
Жена принималась плакать. Начинали хныкать вслед за нею и дети — восьмилетняя Аленка и трехлетний Якуб.
Чтобы не расстраивать еще больше жену и детей, Василь уходил из хаты, подолгу сидел во дворе на дровянике или подавался куда-нибудь в поле, в лес. Думы о жене, о детях не оставляли ни на минуту, с новой и новой силой овладевали им. Не мог смириться Василь с тем, что жена, самый, казалось бы, близкий человек, не понимает его, попрекает тем, чем нельзя, никак нельзя попрекать, особенно в такое беспокойное, смутное и тревожное время. А ведь кажется, и согласие между ними было, и жили душа в душу. Правда, и раньше бывало — жена не хотела понять его, не хотела и чтоб в партию он вступал, и в начальство сельсоветское, а тем более в колхозное шел. Но он, Василь, не придавал этому особого значения. Мало ли что взбредет в голову жене. Так и слушайся ее, иди на уступки? А где же мужская твердость, где характер? Да что говорить… Так уж обстоятельства сложились, что назад ему дороги нет. Подхватил его ветер революции и несет, несет на крыльях своих. Еще когда учился в церковноприходской школе, сорвал со стены портрет царя. Сорвал, потому что не кто иной, как царь, отнял у него отца, погнал в солдаты, на фронт, где тот и сложил «смертью храбрых» голову. Так говорили все в деревне, так оно, как позже убедился Василь, и было на самом деле. Потом, когда победили красные, победила революция, он, Василь, был писарем при сельсоветском начальстве. Делили панскую землю — он ходил вслед за начальством и записывал, сколько кому той земли и где отмерено. Вступил одним из первых в комсомол, а потом и в партию. Помогал Ивану Дорошке проводить коллективизацию, раскулачивал кулаков и их подпевал. И в сельсовете секретарем тоже работал. Не со всем, правда, что делалось, Василь был согласен, не все, что нужно было, делал охотно, с душой. Было и такое, чему он внутренне сопротивлялся. Но открыто сказать об этом… Нет, не хватало у Василя смелости. «А вдруг я чего-то не понимаю? Где мне, с моей грамотешкой, так вот сразу дойти до того, что мудрые люди придумали? У них же — головы… Не то, что моя». И своей головой, своим умом силился Василь разобраться во всем, дойти до сути того или иного мероприятия, того или иного решения. Потому Василь никогда особо не вылезал вперед, редко выступал с трибуны, а больше тихонько, молчком работал, выполнял то, что ему приказывали или чего от него требовали. И с Полей своей тоже сошелся как-то вроде бы даже случайно. Привел на ночлег к ней в хату — Поля жила одна, тиф всю ее семью, и мать, и двоих сестер, выкатил — уполномоченного, что колхозы приезжал организовывать. А Поля, тогда уже девка на выданье, не пустила уполномоченного, сказала:
— Если б ты сам, Василь, попросился переночевать, я бы… может, и пустила. А его… — показала глазами на уполномоченного, тщедушного, с очками на носу. — Его — нет, не пущу…
И закрыла за собою дверь.
Пришлось вести уполномоченного на ночлег в другую хату.
Несколько дней раздумывал Василь над Полиными словами. А однажды, встретив Полю на улице, сказал не то в шутку, не то всерьез:
— Так я помню, Поля, твои слова. И как-нибудь попрошусь переночевать.
— А ты не просись, ты приходи, — смело ответила Поля и залилась краской, вспыхнула, как маков цвет.
Опять несколько дней ходил Василь сам не свой. Знал он: кое-кто из хлопцев проводит ночи с девчатами. Сначала где-нибудь на сеновале, тайком, а потом и в хате. Правда, это когда уже до женитьбы близко…
«А что мешает мне жениться на Поле? Девушка она… хоть куда девушка! И лицом, и хозяйка хорошая, и вообще… Словом, если до женитьбы дойдет, так и жениться можно».
И как-то вечером — праздник, что ли, был и он малость выпил самогону, — проходя мимо Полиной хаты, свернул во двор. Долго топтался под дверью, не осмеливаясь постучать. Но все же отважился — постучал.
— Кто? — спросила из-за двери Поля — она, скорее всего, слышала, как кто-то вошел во двор, и тихонько ждала, когда ее окликнут, подадут голос.
— Не узнаешь? Это я, Василь.
Поля отворила сени, провела его в хату.
— Что, и правда переночевать хочешь? — спросила, не зажигая света, как показалось Василю, с радостью.
— Хочу.
— Так раздевайся, ложись.
Василь не верил тому, что слышит. Думал, шутит Поля. Но… отступать уже было некуда.
Он разделся, лег в еще теплую Полину постель.
— Что, хочешь, чтоб и я к тебе легла? — спросила вроде бы со смешинкой Поля.
— Хочу, — ответил Василь.
— Тогда минутку обожди…
И вышла в сени. Зачем — Василь догадался позже, когда Поля легла к нему в постель. Потому что, едва Поля легла, он стал ее обнимать и только тогда с удивлением обнаружил — Поля была в штанах, наверное, отцовских, причем надетых задом наперед.
Почитай, всю ночь провозился Василь с Полей. Но того, чего хотел, так и не добился. Поля позволяла и обнимать, и целовать, даже сама целовала Василя, а когда он, разгоряченный, начинал требовать большего, охлаждала:
— Женись — и тогда что хочешь делай со мной.
Возможно, если б Василь не был в тот вечер выпивши, все бы иначе у них с Полей получилось и не имело бы никакого продолжения. А так началась между ними своеобразная война. Чуть смеркалось, шел Василь к Поле. А на Поле уже были отцовские порты. Все позволяла делать с собой Поля, а того, чего так добивался Василь, — ни в какую. Женись — и все тут…
И вынужден был Василь, чтобы довести дело до конца — а он не любил, начав что-либо, бросать на полдороге, — жениться. Да вот Поля… Поля новое условие поставила. Жениться не по советским законам, а как отцы-матери женились, по-старому, через церковь.