Моем лице ты приобрел приятеля. О нашей дружбе я никому не расскажу. Ты тоже никому не говори, потому что могут быть неприятности.
Когда Марын возвращался в лесничество, в нем проснулось давно забытое ощущение, какие-то сомнения, которые можно было бы назвать угрызениями совести. Он не был уверен, правильно ли поступил, унижая Карася и делая его зависимым от своей милости, вместо того чтобы попросту отдать его в руки правосудия. До сих пор все, что совершал Марын (а ведь это были поступки в сто раз хуже, чем история с Карасем), оправдывалось интересами фирмы. У мира была своя мораль и своя оценка человеческих дел и поступков, но вместе с тем он мирился с существованием фирмы и десятков подобных фирм и тем самым санкционировал внутреннюю мораль работающих там людей. В мире было свое добро и зло, но у фирм тоже было свое добро и зло. Много он тогда совершил такого, что в общепринятом смысле было плохим, но оказывалось хорошим. Немножко любить кого-нибудь – это хорошо или плохо? Обычно считают, что любить – это хорошо, это по-человечески. Марын немного любил Иво Бундера, но по отношению к фирме это оказалось даже безнравственно. За то, что он любил Бундера, что не поступил с ним так, как обязывали инструкции, его и приговорили к этому лесу и на одинокую охоту на зверей, подобных Карасю. Можно любить собаку, но если пес взбесится, необходимо убить его не моргнув глазом, потому что он может покусать других. Бундер вошел в здание полиции – это было хуже, чем укус бешеного пса. Поэтому, оглядываясь назад, Марын уже твердо знал, что нельзя никого любить, потому что можно повести себя недостойно и даже аморально, потому что подвергнешь риску фирму. Но здесь, сейчас? Что бы он ни делал теперь, он делал это не для фирмы, а для себя и под свою ответственность. Он уже не мог заслоняться моральными ценностями фирмы, а должен был выработать собственные ценности, что, впрочем, не так-то просто для человека, который столько лет занимался тем, что считается плохим и аморальным, хотя с другой точки зрения (именно с той, к которой он привык) это было и хорошо, и нравственно. Не чересчур ли это – требовать от кого-то, чтобы он внезапно, за один день вновь обрел давние ценности, если он много лет избавлялся от них и даже старался их забыть, потому что в противном случае он оказался бы никуда не годным работником, издерганным сомнениями. Почему же, если он столько лет внушал себе, что все человеческое ему чуждо, сейчас должен был считать, что все человеческое ему близко? Ведь он вернется в тот мир, откуда прибыл сюда, и снова для него будут существовать только интересы фирмы.
Дома он разогрел супчик из банки, опять капустный. В комнате, где он жил, не было стола, и миску с едой он поставил на подоконник, придвинул хромоногий табуретик и, поглощая суп, смотрел на Веронику, которая уже второй день стирала во дворе.
В эту ночь кровать наверху не заскрипела ни разу. Но Юзеф Марын все равно не мог заснуть, поскольку не знал, что кровать не будет скрипеть, и все ждал, что вот-вот начнется обычное однообразное постанывание. Ничего подобного, однако, не происходило, а Марын не мог заснуть, ждал и ждал, пока не погрузился в какой-то полусон, разговаривал с Иво Бундером, с пойманным возле серны Карасем, а потом с каким-то странным человеком по имени Хорст Собота. Он ничего не знал об этом человеке, только то, что у него был прекрасный каменный дом с садом и что он предложил квартировать у него. Он ждал и ждал и вдруг услышал наверху раздраженный мужской голос, женский плач, что-то упало на пол. Наступила тишина, Марын погрузился в мучительный полусон-полуявь. Окно у него было приоткрыто, и до него донесся скрежет открывающихся дверей конюшни и фырканье кобылы. Он подумал о Зеноне Карасе, и, так как не знал, что чувствуют такие люди, когда поймут, что их душа принадлежит другому человеку, ощутил беспокойство. У людей покроя Бундера или Марына не было души, а те, с кем он до сих пор имел дело, расставались с душой так легко, как с грязными кальсонами и грязными трусами. Юзеф Марын мог догадаться, что они сделают почти в каждой ситуации, хоть и не до конца – он, например, не смог предвидеть, что ранним утром Бундер минует два перекрестка и войдет в здание полиции. Конечно, Иво Бундер был личностью сложной, а Карась примитивной. Но именно так примитивный человек может сделать что-то очень примитивное, например, увести кобылу из конюшни или подсыпать ей чего-нибудь в кормушку. Поэтому Марын встал с постели, сунул пистолет в карман и в шлепанцах вышел во двор. Конюшня была открыта, а ведь он ее запирал. Из открытых дверей шло тепло, запах навоза и конского пота. И чего-то еще – ну да, аромат духов. Глаза Марына уже привыкли к темноте в конюшне, и он увидел около кобылы что-то продолговатое. Женщина в ночной рубашке держала кобылу за шею и плакала очень тихо, но не так тихо, чтобы Марын этого не услышал. Марын не рассмотрел ее, не слышал отчетливо ее плача, но обо всем догадался. Он вернулся домой, залез под одеяло и заснул уже по-настоящему. До этих людей сверху ему не было никакого дела, он хотел быть как можно дальше от их проблем, потому что ему и своих хватало. Утром он появился возле дома Хорста Соботы и сказал ему:
– Ты, дедушка, предлагал мне поселиться в твоем доме. Я принимаю твое предложение. Хочу жить у тебя, а не у лесничего Кулеши. Скажи мне, чего ты хочешь взамен?
Юзеф Марын точно знал, что ничто на этом свете не бывает даром. А самой высокой ценой бывает чувство благодарности за то, что кто-то сделал даром.
Старый смотрел на него в молчании, а Марын подумал, что у старика такие же, как у него, голубые глаза и гладко прилегающие к голове поседевшие волосы, которые когда-то тоже должны были быть очень светлыми. Марын, видимо, когда-нибудь будет выглядеть так, как этот старик, – и дай Бог так выглядеть. Но скорее всего он не доживет до такого возраста, а погибнет на улице какого-нибудь большого города, и из лужи крови поднимут его люди в белых халатах.
– Сразу я тебе всего не скажу, потому что ты подумаешь, что я сумасшедший, – очень осторожно сказал Хорст Собота. – Но ты можешь узнать то, что я не люблю лес, а ты сказал мне, что тоже его не любишь. Со временем мы договоримся.