Агент Христофулоса, так и не дождавшийся своего напарника с кислым молоком, с изумлением наблюдал из окна дома за всеми этими приготовлениями. «Вернется Никифорос, — то-то подивится!» — подумал он. Но тело Никифороса, найденное в темной подворотне молочником, уже было отправлено в морг и отнесено к разряду неопознанных трупов, которые появлялись время от времени в Святом Городе…
Группа всадников из двенадцати человек — рыцари и их оруженосцы — во главе с Гуго де Пейном, выехала на улицу, ведущую к Тамплю. Неожиданно дорогу им преградили высыпавшие из-за деревьев и подворотен какие-то люди с обнаженными мечами; сзади тоже показались вооруженные до зубов латники, а с крыш соседних домов на них направили свои стрелы два десятка лучников.
— Встречают по-королевски! — произнес де Пейн, сдерживая коня. Милан Гораджич и остальные потянулись к мечам. Навстречу им выехал на прихрамывающей, как и сам барон, лошади Гюнтер Глобшток.
— Людвиг фон Зегенгейм! — торжественно и громогласно объявил он. — Отдайте мне ваше оружие! Вы арестованы по указу иерусалимского короля Бодуэна I.
— Что-что? — переспросил Людвиг, надвигаясь на него и тесня своим конем.
— Если вы окажете сопротивление, мы применим силу! — выкрикнул Глобшток, теряя равновесие и чуть не свалившись на землю
— Граф! — остановил Зегенгейма Гуго де Пейн. — Предъявите ваши полномочия! — обратился он к барону. Тот поспешно и с каким-то облегчением вынул бумагу и протянул де Пейну.
— Подпись самого короля, между прочим! — обиженно произнес он. — Так что давайте по-хорошему…
— Ты что-нибудь понимаешь? — обернулся Гораджич к Норфолку.
— Только то, что этот дяденька хочет упрятать победителя сельджуков за решетку, — ответил граф.
Гуго де Пейн вернул бумагу барону Глобштоку и подъехал к Зегенгейму.
— Несомненно, это интриги Жирара, — произнес он. — Но нам лучше подчиниться, чтобы не допустить кровопролития. Решение за вами, Людвиг. Скажите слово — и мы разнесем всю улицу, но не отдадим вас.
— Я иду в тюрьму! — подумав, ответил Зегенгейм. — В конце концов, нет ничего лучшего, чем после горячей бани окунуться в холодную воду! Вот за такие неожиданные фокусы, которые выбрасывает жизнь, она мне и нравится…
Он отстегнул свой меч и протянул его расцветшему от радости барону Глобштоку.
— Я немедленно отправляюсь к Бодуэну! — пообещал Гуго де Пейн, пожимая руку Людвигу.
За ночным переполохом, учиненном Бизолем, Виченцо и Алессандрой в школе зилотов, чьи выпускники имели отличительную черту — узкую выбритую полоску волос на голове от затылка ко лбу, ломбардец Бер, пожалуй, впервые вышедший из себя, устроил гневный разнос руководителям, — Беф-Цуру и остальным. Препоручив потерявшего память Робера де Фабро стараниям профессора из Толедо, который начал наполнять пустующий мозг рыцаря нужным, поддающимся управлению информативным материалом, словно заполнять готовую формочку огненным литьем, сам Бер вместе с Беф-Цуром облазил все закоулки подземных этажей и пустыря, где могли побывать злоумышленники. Пока — по предварительной версии — злоумышленники, ночные грабители, сунувшиеся сюда по ошибке.
— Молите бога, чтобы это было так! — предупредил Беф-Цура ломбардец. — Поскольку иначе, если наш центр раскрыт какой-либо организацией, ни вам, ни мне не сносить головы. Тогда все здание и подземные коммуникации будут подлежать уничтожению или долгой консервации.
— Мы найдем их! — пообещал побледневший Беф-Цур.
Вдвоем они тщательно опросили всех охранников, которые могли что-либо видеть или слышать. Кроме двоих, перед чьими глазами предстала вышедшая из ночной мглы белокурая девушка, да троих привратников у ворот, излупленных стволом дерева набросившимся на них из мрака обезумевшим медведеобразным существом, остальные ничего путного сказать не могли.
— Пошлите людей и опросите — только осторожно — жителей квартала: не встречали ли они кого с такими приметами: белокурая девушка и… Впрочем, сказку про медведя лучше опустить, — приказал Бер. — И вообще. Неужели вы не могли подумать о том, чтобы поселить возле пустыря наших людей? Создать дополнительный заслон? Что за преступная беспечность! — Виноват… исправим… — лепетал созданный из одних мослов и мышц Беф-Цур, который мог пальцем или ударом головы искалечить любого, переплыть бурную реку, пробежать без остановки под палящим солнцем десяток миль, просидеть в засаде без еды и питья трое суток, выдержать бой с десятью вооруженными людьми. Но сейчас он, стоя перед рыхлым, взлохмаченным ломбардцем, униженно просил прощения и трепетал. Он знал: стоит лишь Беру сообщить Старцам о его досадной ошибке, и участь его будет решена. Если его не уничтожат, как муху, то надолго отправят куда-нибудь в холодное Булгарское царство или, того лучше — в пустыню Сахара… Когда рассвело, один из охранников принес найденный на пустыре возле забора обрывок каната.
— Уже кое-что, — подобрел ломбардец. — Чей дом находится с той стороны?
— Сейчас выясним! — бросился выполнять охранник.
Через некоторое время он доложил:
— Дом арендован неким итальянцем и его супругой. Его зовут Виченцо Тропези.
— Как они выглядят? — спросил Бер. Охранник пожал плечами. Бер тяжело вздохнул.
— Пошлите туда кого-нибудь под видом городского чиновника, проверяющего… хоть канализацию, черт вас побери! И чтобы через час у меня был их словесный портрет.
Чекко Кавальканти въехал в Яффу на рассвете. Также на рассвете, но с другой стороны, к городу с нагруженной поклажей телегой подъехали два всадника, совершивших далекий переезд из Труа. Чекко со своими латниками выбрали гостиницу на берегу моря, носящую название «Жемчужина Яффы». В этой же «жемчужине» поселились и оба путешественника в Иерусалим. Они разительно отличались друг от друга. Если Кретьен де Труа каким был, таким и остался, что во Франции, что в Палестине: с нездоровым бледным цветом лица, острой бородкой, завитыми длинными волосами, ищущим любопытным взглядом, не расстающийся с пером и бумагой, куда он записывал свои дорожные впечатления и сочиняемые на ходу сонеты, канцоны и мадригалы; то маленький чародей Симон Руши удивительным образом переменился: он сменил черный цвет волос на белоснежный, отпустил длинные усы и бороду, расширил с помощью белладонны зрачки глаз, увеличив их форму, сотворил что-то со своими щеками, отчего они округлились, а речь стала невнятной и заторможенной, словно он держал во рту два камешка. Впрочем, так оно и оказалось на самом деле.
Стоя в номере гостиницы возле зеркала, Руши вытащил из-за щек эти самые круглые, обсосанные за несколько дней гальки и положил их на столик.
— И охота вам так уродовать себя? — спросил наблюдавший за ним Кретьен.
— Что бы мне такое сотворить с ушами? — пробормотал Руши, обращаясь больше к самому себе и прижимая пальцами ушные раковины.
— Обрежьте их, — посоветовал Кретьен де Труа. — Ей, Богу, не пойму, чего вы боитесь?
— Вам хорошо говорить, — повернулся к нему Руши. — Вы не знаете кто такие тафуры!
— А кто это и чем же вы им не угодили? Формой своих ушей?
— Не ехидничайте. Вам, наверное, известно, что родом я из Палестины?
— Допустим.
— И долгое время жил в Иерусалиме. Поэтому мне хорошо знакомо то, что скрыто от вас. Да и от многих других.
— Вы меня интригуете, — зевнул Кретьен и поудобнее устроился на кровати. — Продолжайте.
— Вы и не догадываетесь, что в Иерусалиме сейчас два короля, — неожиданно объявил Симон Руши.
— Как это? — приподнялся на подушках Кретьен.
— Один — Бодуэн I. А второй — Тафур I, который занял свой ночной престол еще во времена Годфруа Буйонского. Один — на солнце, второй — в тени.