Глава IX. СМЕРТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА
И тот, кто верит в человечий род,
Пыль боронит и пашет воду тот.
Что ж остается? Только лишь скорбеть
Что рождены — и надо умереть…
Иерусалимский историограф Фуше Шартрский, теребя медную бороду, записал в своих бесценных тетрадях: «Осада крепости Тир провалилась… К концу 1112 года всем стало окончательно ясно, что корабли императора Генриха V, которые так долго ждал граф Танкред, не предпринимая никаких наступательных операций против Ималь-паши, из Мессины так и не вышли. Пустое! — ждать у моря погоды… Турки также особо не тревожили графа, ежели не считать разгромленного в самом начале кампании князя Антиохии Рожера. Случались у Христова воинства и благодатные дни, кои вселяли надежду на скорый и решительный штурм поганой крепости. К примеру, смелый прорыв в крепостной стене во вражеский стан шампанского рыцаря Гуго де Пейна и присоединившегося к нему позднее барона де Комбефиза. Во время оного прорыва было положено до полутысячи сарацин и потоп в пучине морской ихний военачальник Четин-огуз. Но, поддержанный лишь византийской конницей, де Пейн вскоре вынужден был оставить захваченную территорию. В декабре осада Тира была снята. Общие же потери составили…»
Гуго де Пейн с рыцарями вернулись в Тампль. Сильнее всех в сражении с турками пострадал граф Грей Норфолк: его благородный высокий лоб был рассечен вражеским ятаганом и теперь длинный зарубцевавшийся шрам «украшал» его левую височную часть, придавая флегматичному лицу рыцаря несколько устрашающее выражение. Страдал от гноящейся раны в спине Роже де Мондидье. Прихрамывал некоторое время маркиз де Сетина, вынужденный прибегнуть к помощи выточенной из ясеня трости. Остальные тамплиеры отделались более легкими травмами. Андре де Монбар продолжал заниматься изысканиями «греческого огня», пропадая целыми днями в подвальной лаборатории, откуда доносилось пугающее шипение и распространялся едкий запах адской смеси. Виченцо Тропези с Алессандрой отправились на отдых к Галилейскому морю, чтобы побыть наедине — вдали от городского шума. Бизоль де Сент-Омер уехал в Триполи, продолжая контролировать продвижение паломников, поток которых в этот период межсезонья превратился в маленький ручеек; но тем и нужнее была их охрана на опасных дорогах Палестины. Сербский же князь Милан Гораджич выполнял специальное, рискованное поручение Гуго де Пейна. Дело в том, что в начале 1113 года безумный Старец Горы Хасан ибн Саббах вновь выпустил свои страшные когти: почти одновременно его ассасинами были убиты эдесский князь Раймунд, прямо в своей опочивальне, и египетский султан Юсуф аль-Фатим, зарезанный на прогулке в дворцовом парке. К власти в Египте пришел наследник султана, молодой и вспыльчивый Исхак Насир, политические замыслы которого были плохо известны Бодуэну I. Активизация сарацинской гвардии на границах с Палестиной тревожила иерусалимского монарха. Что было на уме у вступившего на трон мусульманского правителя? Каково настроение у его подданных, поддерживает ли его знать? Не ведет ли он переговоры с врагами Бодуэна о совместном выступлении против него? Все эти оперативные сведения необходимо было добыть, как можно скорее. Пока что на все вопросы, касающиеся политической ситуации в Египте, барон Глобшток отвечал как всегда преувеличенно бодро и успокаивающе. Но Бодуэн давно знал цену и ему самому, и его заверениям. Если он говорил о мире — готовься к войне. Из тюрьмы Мон-Плеси был срочно затребован Рихард Агуциор, считающийся лучшим специалистом по Египту, проживший там не один месяц и исходивший всю страну под видом кочевника-бедуина. По согласованию с Гуго де Пейном, в помощь ему был придан и сербский князь Милан Гораджич, также хорошо знавший нравы и обычаи мусульманского мира, неоднократно бывавший и в Каире, и в Александрии. Оба рыцаря в середине февраля выехали в направлении к южным границам Палестины.
Сам же Бодуэн I, продолжая решать государственные задачи, не забывал и об увеселительных мероприятиях. Осаду Тира, закончившуюся провалом, было принято считать успехом графа Танкреда, любимца монарха, в очередной раз утеревшего нос Ималь-паше (о том, что тот громко высморкался в протянутый ему платок говорить вслух не рекомендовалось). Во дворце короля по этому поводу устраивались балы и маскарады. Над Иерусалимом гремели салюты и фейерверки. В праздничных торжествах несколько раз приняли участие Гуго де Пейн и Людвиг фон Зегенгейм. Сидя рядом, они спокойно наблюдали за танцующими парами и лопающимися шутихами, изредка обмениваясь улыбками. Порою к ним присоединялся со своим кубком барон де Комбефиз, который также относился ко всей этой шумихе, затеянной графом Танкредом, весьма равнодушно.
Однажды принцесса Мелизинда увела обоих рыцарей, взяв их под руки, в сад. Маленькое сердечко ее билось в волнении, когда они шли по усыпанной розами аллее к увитой плющом беседке: впервые она находилась между двумя своими избранниками, чувствуя надежный и сильный локоть каждого из них, и ей казалось, что она не в состоянии сейчас понять — кто же милее и дороже ей в этот момент? Почему нельзя любить обоих сразу и быть любимой ими? Как глупо устроен мир… Ее волнение, ее мысли передались и рыцарям. Гуго де Пейн настороженно молчал, слушая ее легкое щебетанье, Людвиг еле поддерживал разговор, отвечая порой невпопад. И он, и Гуго тонким чутьем разгадали ее состояние, поняли, что невольно становятся соперниками в глазах Мелизинды. Это тяготило немецкого графа, который уже полюбил прекрасную черноволосую принцессу, и еще менее устраивало де Пейна, равнодушного к ее чарам. Но общие события, в которых они все были участниками, связывали всех троих. И этот искусственно образовавшийся треугольник, созданный самой Мелизиндой, грозил обернуться настоящей драмой. В конце концов, Гуго де Пейн, не вынеся двойственного положения, под благовидным предлогом откланялся и удалился в Тампль. Не желая уступать ему в благородстве, и не зная о его подлинных чувствах к Мелизинде, вскоре покинул принцессу и Людвиг фон Зегенгейм, простившись с ней чуть прохладнее, чем следовало. Оба они на балах во дворце больше не появлялись. Людвиг, обнаженный по пояс, с яростью рубил во дворе Тампля бревна, оставленные строителями; а де Пейн, уединившись, перечитывал письма Анны Комнин, доставленные ему с последней почтой.
«Милый мой рыцарь! — писала она. — Когда-то Сократ довольно долго глядел на красивого юношу, хранящего молчание, и, наконец, попросил его: „Теперь, чтобы я мог тебя увидеть, скажи что-нибудь“. Он считал, что полагаться надо на взор души, на остроту разума, а не глаза. Но вот уже сколько времени я не вижу и не слышу вас! Не пропали ли вы там окончательно, в этих Палестинах? Впрочем, порою мне кажется, что и свидетельства разума имеют не большую силу, чем показания глаз. Мы, люди, не в состоянии различить ни того, что находится слишком далеко (как вы), ни того, что совсем близко (как образ в памяти), — все мы, в какой-то мере, страдаем слепотой, словно некое облако разлито перед нашими очами… Если бы можно было подняться на страшную высоту, до самых туч, пронестись сквозь все то пространство, где скапливается дождь и снег, к тому пределу, за которым уже нет ни молнии, ни грома, — к самому подножию эфира и вершине бурь: и парить неподвижно на распростертых крылах, окидывая взором все, что простирается внизу; может быть, тогда я увижу вас?.. Грустный тон моего письма навеян дождливым вечером в Византии, простите…»
В другом своем письме, еще хранящем тонкий аромат ее духов, она сообщала: «Константинополь странным образом изменился с вашим отъездом. Он не только опустел, но и наполнился каким-то смрадным, ядовитым потоком. Падает интерес к занятиям, к культуре, к мирному труду (нет, нет, не обольщайтесь — не у меня, и не из-за вашего отсутствия). Это общая тенденция, и признаки ее уже проглядывают в витающем настроении, в стихийно возникающих митингах и шествиях, в невесть откуда взявшихся уличных ораторах и витиях: их гонят, а они вырастают в другом месте. Откуда они взялись в нашем благословенном отечестве? Отец видит в этом серьезную опасность, которую готовит Византии мировая закулиса… Нарочно не говорю ни слова о любви. Прощайте…»