Несмотря на такую теорию, когда нужно доказать масонство Гучкова, автор необходимые свидетельства масонов сразу находит. Это, во-первых, доклад Маргулиеса 1925 года с упоминанием «Военной ложи» 1908 г., куда входил Гучков. Доклад не приводится и не цитируется, да к тому же Маргулиеса как «нечистоплотного морально» изгнали из масонов еще в 1909 г. при помощи фиктивного самороспуска. Если ему не доверяли сами масоны, едва ли ему могут верить историки. Во-вторых, знаменитое письмо Кусковой Вольскому (Валентинову). Кускова, хотя один советский историк и не отказал себе в удовольствии назвать ее «белоэмигрантской старушкой», входила в масонскую организацию. И вот она говорит: «Много разговоров о «заговоре» Гучкова. Этот заговор был. Но он резко осуждался членами масонства. Гучков вообще подвергался неоднократно угрозе исключения». Из этих невразумительных слов, написанных, вероятно, с целью вконец запутать читателя, Берберова и выводит, что Гучков был до революции масоном, хотя в той же переписке Вольского (Валентинова) и Николаевского, на которую она ссылается, есть опровержение. «Гучков до революции в ложах не был — это я знаю вполне точно, — пишет Николаевский. — В годы войны, когда было много группок, созданных масонами, но не входивших в их официальную сеть, по-видимому, Гучков был с ними как-то связан, но и тогда к масонам официально не принадлежал. Масоном он стал только во Франции».
В книге Мельгунова проскальзывает мысль о том, что масоны параллельно с планом Гучкова работали с другими, неизвестными Гучкову «комбинациями». Осенью 1916 г. Некрасов предлагал Астрову составить секретную «пятерку» в таком составе: Керенский, Терещенко, Коновалов, Астров и сам Некрасов. После отказа Астрова в «пятерку» вошел Ефремов. Как видно, в этот раз Гучкова масоны не привлекли.
В дальнейшем, как мы увидим, масоны протащили своих лидеров во Временное правительство, а Гучкова выжили оттуда при первой возможности. Гучкову незачем было вступать в масонскую организацию ни в 1908 г., когда он был еще другом Столыпина, ни во время войны, когда у него были более прочные, чем у масонов, связи с военными и рабочими. Скорее нуждались в нем масоны, старавшиеся привлечь к себе все наиболее яркое и влиятельное, но Гучков был слишком умен, чтобы свои достижения подчинить чьей-то неизвестной воле. Отношения его с масонами сводились, вероятно, к сотрудничеству, полезному для обеих сторон, но никак не к подчинению. «Тот, кто всерьез изучал политическую биографию Гучкова, — пишет Аврех, — его чисто столыпинское мировоззрение, глубокую неприязнь к кадетам, понимает, что он не только не был масоном, но и не мог им быть».
И совсем невероятно мнение Берберовой, что «генералы Алексеев, Рузский, Крымов, Теплов и, может быть, другие были с помощью Гучкова посвящены в масоны». Военные, может быть, и с интересом слушали либеральные речи своих гостей, приезжавших на фронт, но присяге, в основном, оставались верны. «… никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось», — писал Гучков. «Они бы нас арестовали, если бы мы их посвятили в наш план», — по его же признанию. Он вспоминал, как после февральской революции рассказал Рузскому, какой у него был план переворота. Рузский воскликнул: «Ах, Александр Иванович, что же вы раньше мне этого не сказали, я бы стал на вашу сторону». «Я, может быть, не сказал, — говорит Гучков, — но подумал: голубчик, если бы я раскрыл план, то ты нажал бы кнопку, пришел бы адъютант и ты сказал бы — арестовать». Если они так принимали монархический заговор Гучкова, то откровенно республиканский заговор масонов был бы, тем более, осужден.
4. Государственная дума…
Совсем другой силой была Государственная дума, заслуживающая большего внимания уже потому, что это был единственный революционный центр, в который входили не изменившие престолу монархисты. Ее председатель Родзянко, прозванный за голос барабаном, а за фигуру самоваром, был, по определению министра внутренних дел Маклакова, «только исполнителем, напыщенным и неумным». Стремление Родзянко говорить доходило до ненормальности, и этим его активная деятельность и ограничивалась. «Мне рассказывал знакомый, встретивший еще в 1912 г. на германском курорте М. В. Родзянко с женой, что они оба изощрялись среди малознакомых им соотечественников в осуждении государя и всех его окружавших», — пишет Воейков. По его же словам, в начале войны «лишенный кафедры распущенной на летние каникулы Государственной думы председатель ее Родзянко устроил летучий митинг у подъезда дома сербского посланника; стоя на извозчике, он, за отсутствием думской аудитории, изливал свои чувства перед уличной толпой».