— Дикие свиньи! Оскопить вас мало! Где ваша преданность князю?! закричал Андукапар, свирепо сдвинув брови. — Каплун! Мерин! Лошак! Евнух! Вместо защиты замка… ты… Я сам готов кулаком твою рожу измять, только десницу о кизяк не хочу пачкать!
— И умно поступишь, Андукапар, — снова захохотал Зураб. — Зачем чужое… месить, когда своего сверх головы навалено.
Царь Симон взглянул на Зураба, на отвернувшегося Хосро и вдруг прыснул так, что сидевшая у его ног собака, поджав хвост, заскулила.
«Раз царь, хоть и неуместно, смеется, невежливо везиру молчать», прикинул в уме Шадиман и тоже засмеялся.
«Шайтаны, нашли час горло надрывать!» — сообразил Иса-хан и, прикрыв шелковым платком рот, затрясся от смеха.
Мсахури уныло оглядел князей, потом склонился перед царем:
— Светлый царь царей, я еще не все сказал.
— Э, мсахури, говори не говори, лучше, чем кизяк, с твоего языка ничего не соскользнет.
Безудержный хохот овладел всеми. Мсахури переминался с ноги на ногу.
«Так и знал, — подумал Зураб, — «змеиный» князь повеселиться захотел».
Наконец Хосро решил прекратить развлечение:
— Спасибо, мсахури, рассмешил царя. Теперь иди. Что забыл, сами доскажем.
Царь вдруг забеспокоился: доскажут без него! Как младенца оберегают! Вспоминают лишь ради подписей на указах о новых налогах! Он ногой отпихнул взвизгнувшую собачку: «О шайтан!» Надоело с князем Мачабели в нарды играть, с князем Эмирэджиби в «сто забот» сражаться, с Гульшари под стоны чонгури петь. Почему, он поддался уговору глупцов и изуродовал свое лицо, отрастив второй ус? Симон Второй рожден для алмазного тюрбана, а чувствует себя, как тыква на копье! Если он царь, то он тоже хочет смеяться!
И Симон неожиданно повысил, голос:
— Подожди, мсахури, что еще хотел сказать?
— Светлый царь царей, потому осмелился в царственный Метехи прибежать, чтобы князь мой не подумал, что я неверный его слуга. Когда угловые башни сожгли, к замку приблизились, один азнаур крикнул: «Тащите богатства!» Тут и мы все ринулись в замок. Жаль, большое состояние князь имел.
— Имел? А теперь дикий «барс» разбогател?
— Нет, благородный князь Андукапар, дикий Моурави Георгий лишь оружие и коней велел отобрать. А Квливидзе дружески стукнул одного ополченца по макушке и такое закричал: «Что смотрите, черти? Надевайте княжеские куладжи, цаги, обсыпанные бирюзой! Папаху, чанчур, не забудь!» А чанчур уже скинул свою чоху — где только такую взял, наверно из кусков заплесневелого лаваша сшил, — скинул и схватил лучшую, цвета изумруда; затем куладжу князя стал натягивать на себя. Другие ополченцы тоже устремились к одежде, только выбежал вперед старый, как черт, глехи и такое прорычал: «Как можете вы менять свою почетную одежду «обязанных перед родиной» на куладжи, опозоренные изменниками?» Будто буйволиным соком окатил ополченцев, так и отпрянули от богатств и тут же потушили жадный огонь в глазах. А тот, что успел руку всунуть в бархатный рукав, обшитый изумрудом, в один миг стянул с себя и отшвырнул куладжу, как продырявленный чувяк. О святой Евстафий! Лучше бы нож в сердце мне сатана вонзил! Лучшая куладжа, а изумруда на ней — как ячменя в конском навозе…
— Это я уже слышал, что дальше было? — оборвал царь.
— Дальше? Когда по повелению Моурави все дружинники моего князя и слуги, и даже дети, принялись растаскивать ковры, посуду — много серебряной, шелк, бархат, парчу — много персидской, я не противился, запоминал лишь: кто, что и куда тащит… Помогу, думал, князю найти. Моурави разгадал мои думы. Но как сумел, ведь не святой?! Только две молнии из глаз, как соколов спустил с цепок, и грозно мне крикнул: «Попробуй, собачий сын, выдать твоему Церетели людей, кожу с тебя сдеру! По праву рабы князя ими нажитое тащат к себе. А зайцу Квели передай: его не за богатство наказывают, а сам знаешь за что. Вот ополченцы в порванных чувяках отстаивают Картли от кровожадных ханов, которые не одни богатые замки для себя грабят…»
— Надуши свой рот собачьей слюной, сын шайтана! Как смеешь повторять клевету одичалого «барса»! Говори что следует!