- Аминь!..
Саакадзе резко обернулся. Перед ним стоял царевич Александр. «Видно, опять вслух думал».
— Благородные мысли высказал, мой Моурави.
— А почему, мой царевич, рано оставил удобное ложе?
— Сегодня судьба опять жестко мне постелила.
— Может, боялась, что забудешь о ждущих тебя?
— Нет, мой Моурави, о другом моя тревога. Скажи, почему так холодно отвергаешь милость царя?
— Ты о чем, царевич?
— Почему не торопишься приблизиться к нам, соединив в святом браке так полюбившегося нам Автандила с моей сестрой, царевной Хварамзе? Разве я буду плохим братом или мой царственный отец не поставит сына Моурави полководцем над тысячами?
— Прекрасный царевич, милость царя возносит мои мысли ввысь, к полету орла, но желание мое — стать достойным неслыханной милости. Я жажду вызвать на твоем лице улыбку восхищения… и думаю, ждать недолго.
— Тогда скажи, Моурави, на кого покидаешь меня? Не ты ли вселил в меня гордую мечту — стать объединителем Грузии? Неужели одно поражение, на которое ты сам себя обрек, упустив царя Теймураза, может опрокинуть в пропасть все твои замыслы?
— Не опрокинуть, мой царевич, а отодвинуть. Придется начать снова. Я… допустил ошибку — и поплатился за нее. Какую? Тебе трудно понять, мой царевич. Я упустил главное… народ! Но… я еще молод и силен душой и мечом. Запомни, царевич: если суждено, выполню свой большой замысел — на твоей благородной голове засияет корона объединенной Грузии.
— Помни и ты, Моурави, каждое дело должно свершиться вовремя. И что ты намеревался сделать позднее, сверши лучше теперь, поторопись.
Саакадзе не ответил. Он подошел к самому краю обрыва и, опершись на меч, устремил взор на снеговой хребет Кавказа, где неизменно величаво безмолвствовала Мкинвари-мта, потом перевел взор на Ахалцихские горы — там где-то таился Бенари, еще одна каменная страница летописи, уже перевернутая. А там, за Аджарскими вершинами, синело море, как дорога в грядущее.
Из далекой пещеры ему светили глаза бабо Зара, волнистая дымка колыхалась, как ее старенькая лечаки, а из-за стволов вековых чинар к нему тянулись ее руки. И он ясно слышал ее властный, отдающийся эхом в лощинах голос: «Береги коня! Береги коня! Тот не воин, кто не умеет беречь коня!..»
Рука Моурави твердо сжимала меч. Он прощался с исполинами, вскормившими его дух, его волю. Некогда он так же напряженно вглядывался в горы, обнаружив подход свежих сил врага. Тогда закипала Триалетская битва. Какие сражения предстояли теперь, он не знал, но был твердо уверен:
СЧАСТЛИВ ТОТ,
У КОГО ЗА РОДИНУ
БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ!
Уведомленный особым гонцом, Папуна догнал отъезжающих в Батуми. Всех изумили его неожиданно поседевшие усы.
— Виновато вино! Белого больше выпил. От красного до ста лет не седеют! — пробовал шутить Папуна.
Но если бы кто заглянул в душу некогда самого веселого картлийца, он увидел бы бездну отчаяния и море слез. Гибель Даутбека, казалось, выкорчевала последнюю радость. А Тэклэ! Кто из людей, а не волков, может спокойно думать о печали мученицы?
— Сколько сердце может выдержать? — тоскливо шептала Дареджан.
— Столько, сколько добрый бог пошлет, моя Дареджан! — И Папуна, разлив в чаши красное вино, предложил этим закончить обрядовый обед в память Даутбека.
Слуги переносили последнюю поклажу на берег. Вводили на палубу коней. Старый Джамбаз тяжело дышал и беспрестанно поводил ушами. Натягивались косые паруса, напоминающие четырехкрылую птицу, — вот-вот взнесется, подхватит ностевцев и умчит их за далекие горы, за синие моря! Чужая земля! Что для витязей может быть горше потери своей отчизны?! Но, быть может, там ждет их золотая россыпь надежд? Может, испытав их верность и мужество, судьба вновь обернется четырехкрылой птицей и перенесет их обратно к дорогим берегам?..