— Ты что, Георгий, шутишь?! — слегка побледнел Димитрий. — Смотри в другую сторону!
За поясом палача поблескивала секира. Она холодно и жестоко напоминала о том, что неотвратимо, что приближается с каждым мигом.
Саакадзе мучительно делал выбор: «Тогда Гиви…»
— Мой верный Гиви, ты…
— Напрасно не проси, Георгий, мне одному Хорешани доверяет Дато.
Матарс, уронив черную повязку с глаза, протягивал сжатые руки к удивленному Гиви.
Палач переступал с ноги на ногу. Он не торопил и, глядя на мрачный потолок, чему-то улыбался.
«Но почему взор опять устремлен на Автандила? Вот крикнуть это дорогое имя и спасти… — до боли прикусил себе губу Георгий. — Нет, слишком гордый… Пануш?.. Элизбар?.. Матарс?.. Эрасти!.. С малых лет вернее шашки мне служил, жизнь не колеблясь мне отдал…» — Стон от невыносимый душевной муки вырвался из груди Саакадзе.
Прижавшись к отцу, всхлипывал Бежан. Широко раскрытыми, полными ужаса глазами смотрел Эрасти в лицо Моурави. Точь-в-точь как много лет назад в Носте, когда гзири вывозили хлеб.
Секунды казались часами. Палач, поглаживая секиру, погрузился в безмятежные думы. Он знал: «Аллах не любит поспешности в таком деле».
«Опять проклятое сердце к Автандилу тянется!» — возмущался собой Саакадзе и неожиданно для себя произнес:
— Автандил!..
Все подались вперед, словно после долгого странствия увидели конечную цель, к которой стремились, и сейчас опасались, чтобы она не оказалась миражем. «Наконец решился», — облегченно вздохнул Дато и оторвал от белого рукава рубашки лоскут.
— Автандил! — негромко, но внятно повторил Саакадзе. — В юные годы обрывается твоя жизнь…
Что-то подступило к горлу немногословного Пануша. О, как проклинал он свое бессилие, как никогда пораженный благородством Георгия Саакадзе.
— Не печалься, отец, — твердо ответил Автандил, выпрямившись и по-горски выставив вперед правую ногу, — все равно тебя не пережил бы. Когда так погибает Георгий Саакадзе… даже в мыслях нет жалости к своей жизни.
— Спасибо, мое дитя, ты облегчил мой выбор… — Горло Георгия словно сдавила костлявая рука, но голос его опять звучал властно. — Пусть останется жить самый младший… Бежан Горгаслани… Тебе повелеваю живым уйти отсюда.
Эрасти вскочил, конвульсивно сгибая и разгибая пальцы, будто силился схватить воздух.
Дато силой принудил его сесть: ведь палач может заметить раскованный браслет на левой руке.
— Будь мужествен, — после краткого молчания продолжал Саакадзе, — из верхнего окна смотри, когда выведут нас… до конца смотри… Достигнешь пределов Картли, поведай о «барсах». Расскажи, как умирали мы, побежденные черной судьбой, как сожалели, что не было на нас ладанки с крупицей родной земли, но как росла в нас ее несказанная сила.
— Георгий, последние полтора часа тебе отдаю! — Димитрий то вскакивал, то снова падал, не зная, как выразить обуявшие его чувства.
Дато не удивлялся: так именно должен был поступить Великий Моурави, своим примером всегда поддерживавший в «Дружине барсов» дух самопожертвования.
Не только Димитрий, но и Ростом, да, пожалуй, и другие «барсы» тщетно пытались что-то сказать, но не находили слов. Одно стало ясно им, что они не до конца постигли силу возвышенной души Моурави. Паата! Автандил! Кто встречал еще такого витязя, такого непоколебимого сына дорогой Картли? Разве не честь погибнуть с ним рядом? И, неведомо почему, вдруг всех охватил восторг, такой восторг, который приходит только в час большой нравственной победы. Вот-вот пренебрегут они опасностью, скинут цепи и ринутся к нему.
И, больше не стыдясь, закрыл свое лицо в ладони потрясенный Ростом:
— Мой… Георгий… — мог только он выговорить.
Дато, звякнув цепью, учтиво поклонился палачу:
— Добрый правоверный, во имя аллаха, подарившего тебе сына, как перед пророком обещал, нашего мальчика передашь улану… — Дато хотел сказать Хозреву, но не мог заставить себя выговорить имя злодея, — улану-амулетчику, он знает, как переправить двенадцатого в Эрзурум. Теперь уйди… Мы хотим помолиться…
Палач в знак согласия кивнул головой. Он был милостив и не хотел мешать молитве, — она, как фонарь, освещает путь и в ад и в рай. И он направился к двери.
— Постой! Скажи, сам поведешь нас к месту пыток?
— Нет, гурджи-паша, мои два помощника поведут, а я там должен стоять в праздничном тюрбане. Не предавайся черной думе… все пройдет благополучно, нож для тебя я сам отточил.
— А чем вооружены твои помощники?
— Аллах свидетель, даже сто скованных богатырей может вести на цепи один чауш. У них за поясами только медные толкачи, отстанет кто из вас, удар получит — вот так.