— Князья и без моих забот сами себе помогут, дорогой Дато. С тех пор как, спотыкаясь на испорченных мостах, они поспешили с дарами в церковь, разматывая попутно чалмы, я всякое уважение к ним потерял.
— А разве плохо, что опять в Христа поверили? — удивился Гиви.
— Может, не в Христа, а в Саакадзе?
— Ты угадал, Элизбар… Так поверили, что готовы на коленях ползти к этому порогу.
— Нет, Дато, ползти далеко; на конях привыкли, а пешком — разве что от страха…
— Помолчи, Гиви, полтора козла тебе в рот!
— Достаточно и одного, — проронил Папуна.
— Георгий, на серьезную беседу не приглашай эту тыкву на двух ногах: всегда придумает что-нибудь…
— Ты не прав, Димитрий, пусть Гиви не мдиванбег, но он воин. Немало врагов сражено его меткой шашкой, он заслужил право обсуждать судьбы царства.
«Барсы» с любовью слушали друга-вождя. «Чем он привязал нас к своему стремени?» — хмуро думал Ростом. И, словно угадывая его мысли, Саакадзе вдруг заговорил:
— Вот Ростом — разумный воин, а не всегда доволен мною. Но каждый собственной мерой измеряет жизнь. Так вот, Ростом, тебе поручаю возведение новой крепости у Верблюжьего пастбища. Будешь строить по моему плану: двойной высоты, с квадратными башнями ковровой кладки по углам. Советую остерегаться не одних врагов, но и друзей, ибо друг, не понимающий твоих замыслов, способен навредить больше врага, — и, точно не видя замешательства Ростома, властно повысил голос: — Я всегда говорил и повторяю, никого не неволю, но кто со мной шагает по крутой тропе, не должен спотыкаться.
Окинув быстрым взглядом огорченных «барсов», Папуна поспешил рассказать веселый эрзурумский случай: некий каваран-баши, косоглазый сириец, подсунул своему сопернику, турецкому купцу, вместо благовоний отраву для мышей. Вторая жена трехбунчужного паши спать не могла без розового масла, и в тот счастливый миг, когда за нею наконец пришел черный евнух, она от восхищения вылила на себя весь сосуд, проданный ей за дорогую цену злополучным купцом. Долгожданная ночь пронеслась, увы, не на ложе паши, а в бассейне, где прислужница, по указанию евнуха, терла несчастную жесткой рукавицей, стараясь изгнать отвратный мышиный запах. Брезгливый паша приказал не приводить к нему жену раньше шести полумесяцев. Сейчас караван-баши наслаждается во всех оазисах, а купец разорился, ибо ни одна турчанка не покупает у него больше не только благовоний, но и коши для отхожего места.
Долго «барсы» корчились от хохота. Успокоившись, они выслушали более важные сообщения Папуна.
В Эрзуруме ему и Элизбару немало пришлось повозиться, пока нашелся охотник, решившийся снарядить первый караван в Тбилиси. По своенравию судьбы, это был тот самый купец, которого изгнали гаремные гурии. Возненавидев мышей, он замыслил поправить свои дела на тбилисском майдане.
Гиви заволновался: не вздумал бы злосчастный привезти в Тбилиси мышиные благовония, а если привезет — не соблазнились бы девушки!
— Буйвол, опять разговор портишь! Полтора сосуда тебе на голову!
Неожиданно Элизбар шумно вздохнул и, молитвенно скрестив руки, признался: это он подкупил косоглазого сирийца, ибо купец благовоний мутил эрзурумский майдан, отговаривая от торговли в Тбилиси. А теперь первый верблюда копьем подгоняет.
Такое признание привело «барсов» в неистовое веселье. Дато даже расцеловал Элизбара, но Даутбек нахмурился:
— Вот какой мерой вынуждены мы загонять купцов в Картли.
— Не о чем, друг, печалиться. В торговле еще и не то бывает, в политике — тоже. Чем мышиный яд хуже индийского? Один красавицу огорчает, другой царя в гроб укладывает… Так вот, Папуна, тебе придется встречать…
— Не проси, Георгий! Как решил: поеду к Тэкле, не могу бросить дитя, за что столько должна терпеть?
— А чем можешь помочь? Луарсаба стережет Али-Баиндур-хан, а Тэкле царя сердца своего не оставит.
— И это знаю, Даутбек. Но почему я должен забыть о Тэкле? Может, Керим что-нибудь надумал.
— Пусть так, но куда ты намерен направить Луарсаба? В Картли его место занято! В Имерети? Разве успокоит гордого Багратида скитание по чужим царствам? А Тэкле? Или не ранит ее сердце ядовитым кинжалом унижение Луарсаба? Трудное дело затеял ты, друг.
— Э, Дато, не бросай даром слов, — упрямо мотнул головой Папуна, — я должен спасти дитя и на многое решусь. Никто, даже бог, меня не удержит.
«Барсы» вопросительно поглядывали на Саакадзе, но он молчал, углубившись в дебри своих дум. А думы были невеселые.
Дато понимающе опустил руку на плечо Папуна и решил круто повернуть разговор: