Большую часть трофеев Саакадзе вручил католикосу на нужды церкви, но не забыл и о казне царства, опустошенной войнами, себе же взял только голову Карчи-хана. В великолепной чалме, с подкрашенной бородой, внушая ужас врагам и наполняя восторгом друзей, она долго красовалась на высоком шесте у ворот дома, в котором жил Моурави.
Католикос повелел служить по воскресным дням молебны о здравии «Сына отечества» — Георгия Саакадзе.
Во время вторых переговоров, когда стук мечей сменился стуком амкарских молотков и на обагренной кровавым ливнем земле вновь зазеленели всходы, владыка, заканчивая проповедь, сказал:
«…Великий Моурави не увлекся страстями, не возвеличился первенством в народе, преданном ему душой и сердцем, а денно и нощно стал укреплять завоеванное и мудро принялся за устройство дел царства…»
Князья, предавшиеся шаху Аббасу, в смятении сбросили чалмы и, надев на себя старинные кресты, торопились выразить Саакадзе чувства покорности и дружбы. К радости князей, Саакадзе просил забыть все старое, объединиться во имя родины, дабы общими усилиями восстановить царство. И вновь заговорил о пустующем троне.
И, едва дослушав Моурави, каждая группа князей торопилась выдвинуть наиболее ей выгодного ставленника. Но молчание католикоса и Саакадзе обрывало их надежды.
И вновь, как и при первых переговорах, согласились с настоятелем Трифилием — ждать Луарсаба, еще раз направить посольство в Московию: «Пусть русийский царь принудит шаха Аббаса вернуть Картли ее венценосца, на дань народ не поскупится».
Моурави не возражал. Шах, конечно, Луарсаба не отпустит. Значит, незачем спорить с духовенством. Но медлить дальше невозможно, положение царства требует скорых решений, а утверждать законы может только царь, или правитель, или княжеский Совет. Но последнее Саакадзе считал преждевременным: князья еще не приучены, пока разумнее держать их в страхе перед возможным воцарением Георгия Саакадзе.
Неизвестно кем посеянные слухи ползли к замкам. Князья шептали о требовании азнауров избрать на царство Великого Моурави.
Из замков к католикосу скакали гонцы с письменными заверениями в готовности присягнуть любому царю, род которого исходит от древнего династического дерева, но только не когтистому «барсу» из Носте.
Послания с печатями могущественных князей тщательно просматривались Георгием на тайных беседах с католикосом. Он относился сочувственно к нетерпению князей… Спор о Луарсабе между шахом и русийским царем может затянуться, а князья, никем не управляемые, конечно, не замедлят начать между собой грызню. Царство, еще не окрепшее после нашествия полчищ шаха Аббаса, вконец расшатается и станет приманкой «добрых» соседей. Не меньший вред и для церкви: могут пошатнуться ее устои, размываемые магометанскими потоками.
И вот тогда начались третьи всекартлийские переговоры.
Первым говорил Трифилий. Трудно было узнать в нем одержимого монаха, с обнаженной шашкой носившегося по Марткобской равнине. Мягким движением поправив на тяжелой рясе параманд, он смиренно сокрушался:
— Обсуждение с Московией медлительно, яко с клюкой тащиться. Царь Михаил и патриарх Филарет сочувствуют верному церкви Луарсабу. Но уже печатью скреплена их торговая дружба с шахом Аббасом. В Исфахан пошли караваны с мехами и другими товарами.
За купцами не преминут последовать послы, которые от имени царя Русии будут просить шаха Аббаса… Князья не дослушали, ропот прошел по палате:
— Доколе ждать? Караван может заблудиться в пустыне!
— Царя! Владыка, дай нам достойного царя!
— Богоравного!
Католикос вытянул жезл и в наступившей тишине потребовал клятвы подчиниться его выбору.
Князья осенили себя крестным знамением и сложили руки на груди в знак покорности. Бесстрастные глаза католикоса столкнулись с бесстрастными глазами Моурави. Владыка встал и сурово объявил царем абхазов, картвелов, ранов, кахов и сомехов, шаханша и ширванша, — богом посланным, юного Кайхосро, внука Мухран-батони.