— Явился по зову вашего сиятельства… — с легкой одышкой сказал он поспешившему ему навстречу министру.
— Рад вас видеть всегда, ваше превосходительство, — ответил Нессельроде, кланяясь. Манеры его были чопорны и сухи.
Усадив гостя в кресло, министр остался стоять. Из-за своего роста он никогда не садился в присутствии посетителей. Тем более сейчас, когда хотел казаться особенно внушительным. Он не терпел адмирала за прямоту и не весьма верноподданнические мысли, а главное за резкость суждений.
Некоторое время он ждал, пока Мордвинов устраивался в кресле, затем постучал длинными тупыми ногтями по крышке стола, немного опустил веки.
— Я осмелился обеспокоить ваше превосходительство, — сказал он, тщательно подбирая слова, так как за всю свою жизнь в России не научился говорить по-русски, — зная участие, кое вы уделяете, не щадя сил, деятельности наших поселений на американском материке и сношениям их с чужими странами… Посему вам известно, что государь весьма озабочен жить в мире с другими народами. Его превеликая доброта и справедливость сугубо преклонения достойны, когда речь идет даже о самых малых делах других держав…
Мордвинов наклонил голову.
— Так вот… — продолжал Нессельроде. — Вчера испанский посол привез мне ноту министра иностранных дел Испании господина де Зеа Бермудес. Министр требует от имени его величества короля оставить заселение Росс нашей Российско-американской компании, якобы поставленное на испанской земле…
— Вы правильно сказали, ваше сиятельство: «якобы», — вставил Мордвинов, начавший слушать с большим вниманием.
— Испанская нота составлена вежливо, но в определенной форме, — словно не замечая реплики, сказал далее Нессельроде, — особенно касаясь укрепления и пушек… Не скрою от вас, ваше превосходительство, сей афронт неприятен будет государю, поелику без согласия испанцев компания учредила заселение.
— Зато с согласия государя императора всероссийского! — сказал вдруг Мордвинов, поднимая голову и опираясь на палку, как на палаш. — Запамятовали, граф? «Предоставить Правлению на волю учредить оное от себя, обнадеживая во всяком случае монаршим своим заступлением…» Сии слова канцлера правление послало в Америку Баранову!
Мордвинов был подготовлен к разговору о делах Российско-американской компании, особенно о Россе, видел и знал, что вокруг калифорнийского поселения давно сгущаются тучи. Но такая трактовка вопроса русским министром, по существу вице-канцлером, была даже для него неожиданна.
— Вся наша беда, ваше сиятельство, — заявил он резко, — может быть, в том, что мы ищем позволения в таких делах, кои имеем полное право делать без всяческого согласия и позволения. Между тем другие нации делают, не спрашиваясь, даже то, что делать не имеют никакого права. Я знаю, ваше сиятельство, откуда сие идет… — Николай Семенович постучал палкой по ковру. — Вам тоже ведомы слова американского чиновника в Мексике: «О! Эту часть Калифорнии мы не упускаем из виду. У нас там есть свои люди, которые собирают и доставляют нам всевозможные сведения… И недалеко то время, когда Северная Калифорния перейдет к нашей Северной Конфедерации…» Мы им мешаем. Мы открыли сии земли и заняли берег с согласия коренных его владетелей — индейцев.
Пока разволновавшийся старик говорил, Нессельроде не перебил его ни единым словом. Он решил дать старику высказаться и остыть. Он слушал учтиво и чуть досадливо и лишь один раз поглядел на часы.
— Изволите видеть, ваше превосходительство, — сказал, наконец, министр, когда Мордвинов умолк, — нынче государственная политика требует разрешения главного. Политика Американских областей есть для нас частность. Однако дружественные отношения с королем Испании требуют от нас дружественных поступков. Государь соизволил обещать заступничество компании, но не произволу ее отдельных лиц. Испанский министр указывает на таковые… Коллежский советник Баранов извращает волю его величества и вызывает недовольство…
— Позвольте, ваше сиятельство! — воскликнул Мордвинов. — Правитель Баранов печется о благе отечества двадцать семь лет! Его уму и заботам обязаны мы процветанием наших американских земель.
От возмущения старик побагровел, уперся палкой в ковер так, что образовалась складка.
— Я высоко ценю мнение вашего превосходительства, — как-то скорбно сказал Нессельроде, — и готов доложить о нем государю. Но, полагаю…
— Не надо. Я сам доложу его величеству!
Мордвинов поднялся. Пальцы его, сжимавшие набалдашник палки, дрожали. Председатель департамента экономии, член Государственного Совета, заслуженный адмирал и бывший военный министр ясно почувствовал намек на неособенную к нему приязнь царя. И понял, что Нессельроде решил пожертвовать Барановым, чтобы на время ублаготворить испанцев.
Старик угадал. То, что еще не совсем четко зрело в мыслях министра, теперь оформилось окончательно. Вольноуправству в американских колониях надо положить предел. Слишком опасны республиканские соблазны Нового Света и слишком долго влияли Резановы, Мордвиновы, Сперанские… Там нужны люди, действующие по железной инструкции. И не разночинцы «просветители индейцев», а верноподданные офицеры. Колония есть колония!.. Сменой же Баранова можно показать Испании свою добрую волю и оттянуть вопрос о Россе.
Нессельроде почтительно проводил Мордвинова до дверей, сунул почти детскую ручку. Затем приказал подать коляску и смиренным гномом отправился во дворец.
Николаю Семеновичу Мордвинову удалось обратиться к царю после заседания Государственного Совета. Однако Александр, подготовленный Нессельроде, даже не дослушал бывшего министра.
— Я еще займусь вашей компанией! — сказал он холодно и недружелюбно и, отвернувшись, направился к выходу мимо низко склоненных голов членов Совета.
А через день министр внутренних дел Козодавлев получил указания.
На реке Мойке, у Синего моста, в доме Российско-американской компании произошло заседание Главного правления, состоящего из четырех директоров.
Собрались трое: Михаил Матвеевич Булдаков, Сидор Андреевич Шелехов и Венедикт Венедиктович Крамер. Четвертый — Андрей Северин — находился в отъезде.
Было начало мая, в Петербурге стояла теплая весна. Из окон невысокого дома и через дверь балкона, выходившего на Мойку, виднелись влажная еще площадь и набережная (утром прошла гроза), первая трава по обочинам речки, десятки колясок, дрожек и всадников, пересекавших площадь, тысячи плотников и каменотесов возле будущего храма св. Исаакия. Гул и грохот тяжелых «баб», крики и гомон строителей доносились сквозь закрытые двери и окна, нарушали мирную канцелярскую деловитость.
Трое директоров сидели вокруг стола, крытого зеленым сукном. Чернильница, баночка с песком, очиненные перья и несколько конторских книг были приготовлены секретарем. Сам он, пожилой и блеклый, с дряблыми щеками, уселся за отдельным столиком.
— Господа директоры, — сказал Булдаков, сразу же открывая заседание. — Сегодня у нас подлежит обсуждению сугубо важное дело, кое мы должны представить на рассмотрение Совета компании…
Плотный, с коротко остриженной головой, острым взглядом и тяжелым подбородком, он был решителен, прямолинеен и не любил излишних словопрений.
— Дело касается нашего главного правителя в Америке, Александра Андреевича Баранова, особливо всех его последних действий. Мы теперь не только торговая компания, господа директоры, и наше устремление не только промысел морского зверя на Аляске и океанских островах. Высочайшие привилегии, дарованные нам, содержат государственное значение. А Совет компании создан монаршим соизволением. Однако увеличение прибыли и капитала, доверенного нам акционерами, — дела для нас не второзначащие. Между тем господин Баранов свое внимание на сии дела забросил. Вам известно, господа директоры, что заселение на Сандвичевых островах, кроме чистого убытку, еще ничего не дало компании. Что колония в Калифорнии все больше и больше требует капиталу и людей, а поперед всего служит причиною распрей с американцами и испанцами…