— К черту игру слов, — ответил Молотов. — Скажите им, что Франклин прав, и Маршалл тоже прав. Если мы собираемся образовать народный фронт против ящеров, то надо забыть об удовольствии целиться друг в друга. — Он дождался, когда Донской закончит перевод, затем добавил, но уже для самого переводчика:
— Если я лишен удовольствия сказать Риббентропу то, что я о нем думаю, я хотел бы, чтобы и никто другой этого тоже не мог сделать. Это не переводите.
— Да, Вячеслав Михайлович.
Он посмотрел на комиссара иностранных дел. Молотов пошутил? Его лицо отрицало это. Но лицо Молотова всегда и все отрицало.
Уссмак поднял топор, взмахнул им и почувствовал отдачу в руки, когда лезвие врезалось в ствол дерева. С шипением он высвободил лезвие и ударил снова. Чтобы срубить дерево при такой работе, понадобится вечность, и он скорее умрет от голода, чем сможет выполнить норму, которую Большие Уроды СССР установили для самцов Расы.
Нормы были такие же, как для людей Когда до своего позорного плена Уссмак думал о Больших Уродах, то на первом месте было именно слово «Уроды». Теперь он понял, что значит «Большие». Все инструменты, которые ему и его товарищам дали охранники, были рассчитаны на их род, а не на ящеров. Они были большие, тяжелые и неудобные. Самцов из СССР это не волновало. Бесконечный тяжкий труд при недостаточном питании вел к смерти пленников одного за другим. Охранников это тоже не волновало.
В короткий момент ярости Уссмак нанес сильнейший удар по дереву.
— Нам надо продолжать отказываться от работы, и пусть нас за это убьют, — сказал он. — Мы умрем в любом случае.
— Истинно, — сказал другой самец неподалеку. — Вы были нашим старшим. Почему вы поддались русским? Если бы мы держались вместе, мы заставили бы их дать то, чего мы хотели. Было бы хорошо иметь больше пищи и меньше работы.
Как и Уссмак, он утратил так много плоти, что кожа свисала с костей.
— Я боялся за наш дух, — сказал Уссмак. — Я был дураком. Наш дух будет потерян здесь довольно скоро, что бы мы ни делали.
Самец приостановил работу — и охранник поднял автомат, прорычав предупреждение. Охранники не трудились изучать языка Расы — они считали, что их и так поймут, и горе тому, кто не поймет. Самец снова поднял топор. Взмахнув им, он сказал:
— Мы можем попробовать еще одну забастовку.
— Можем, конечно, — сказал Уссмак, но голос его прозвучал неуверенно.
Самцы из третьего барака один раз попробовали, но проиграли. Больше они никогда не выступят единой группой. Уссмак был уверен в этом.
Вот что он получил за мятеж против вышестоящих. Какими бы гадкими ни представлялись они ему, самые худшие из них были в сто, в тысячу, в миллион раз лучше, чем его теперешние вышестоящие, на которых он горбатился. Если бы он знал тогда то, что знает сейчас… Его рот открылся в горьком смехе. Это то самое, что старые самцы всегда говорят молодым, только вошедшим в жизнь. Уссмак не был старым, даже с учетом времени, проведенного в холодном сне, когда флот летел на Тосев-3.
— Работать! — заорал охранник на своем языке. Усиливающего покашливания он не добавил, так что фраза звучала предположением. Однако игнорирование этого предположения могло стоить жизни.
Уссмак ударил по стволу дерева. Летели щепки, но дерево падать отказывалось. Если он не срубит его, они вполне могут оставить его здесь на весь день. Звезда Тосев оставалась в небе почти все время в этот сезон тосевитского года, но все равно не могла согреть воздух после недавних холодов.
Он нанес еще два сильных удара. Дерево вздрогнуло, затем с треском повалилось. Уссмак почувствовал что-то вроде веселья. Если самцы быстро распилят дерево на куски, которые требуют охранники, то смогут получить почти достаточно еды.
Набравшись храбрости, он на своем спотыкающемся русском языке спросил охранника:
— Правда, что есть перемирие?
Этот слух достиг лагеря с новой партией заключенных Больших Уродов. Может быть, охранник проникнется к нему добрым отношением после того, как он срубил дерево, и даст ему прямой ответ.
Так и оказалось, Большой Урод сказал:
— Да.
Он достал из мешочка на поясе измельченные листья, завернул их в листок бумаги, зажег один конец, а второй взял в рот. Это было удивительно для Уссмака, поскольку дым разрушительно действовал на легкие. Вероятно, это не могло быть так приятно, как, например, имбирь.
— Мы будем свободны? — спросил Уссмак. Тосевитские заключенные говорили, что это может случиться по условиям перемирия. Они знали об этом гораздо больше, чем Уссмак. А ему оставалось только надеяться.
— Что? — спросил охранник. — Что? Вы будете свободны? — Он сделал паузу, чтобы вдохнуть дым и выпустить его в виде горького белого облака. Затем он снова сделал паузу, чтобы издать несколько лающих звуков, которые Большие Уроды использовали для выражения смеха. — Свободны? Вы? Говно!
Уссмак знал, что это слово означает определенный вид выделений из тела, но не понимал, как это может относиться к его вопросу. Охранник сделал свой ответ лучше, грубее, яснее:
— Вы будете свободны? Нет! Никогда! — Он засмеялся громче, что по-тосевитски означало «веселее». И как бы отвергая саму эту мысль, он навел автомат на Уссмака. — А теперь работать!
Уссмак продолжил работу. Когда наконец охранники разрешили самцам Расы вернуться в бараки, он поплелся назад заплетающимися шагами: и от усталости, и от отчаяния. Он знал, что это опасно. Он уже видел самцов, которые теряли надежду и вскоре умирали. Но знать об опасности не значит удержаться от опасного действия.
Они выполнили дневную норму. Паек из хлеба и соленых морских созданий, который выдавали Большие Уроды, был слишком мал, чтобы выдержать еще один день изнурительной тяжкой работы, но именно его они и получали.
Уссмак взобрался на жесткие неудобные нары сразу после еды и тут же провалился в густую душную пелену сна. Он знал, что не сумеет восстановить силы к тому времени, когда самцов выведут утром наружу. Завтра будет то же, что и вчера, может быть, немного хуже, но вряд ли лучше.
Так пройдет следующий день, и еще один, и еще, и еще… Освободиться? И снова лающий хохот охранника зазвенел в его слуховых перепонках. Когда сон охватил его, он подумал: как приятно было бы никогда не просыпаться…
Людмила Горбунова смотрела на запад, и не потому что надеялась увидеть вечернюю звезду (в любом случае Венера тонула в лучах солнца), — просто в бездумной тоске.
Справа и сзади прозвучал голос:
— Вы не слетали бы сейчас еще с одним заданием на позиции вермахта, а?
Она дернулась — не слышала, как подошел Игнаций. Но ни возмущения, ни смущения не чувствовала. Менее всего ей хотелось показать свое состояние, в особенности когда речь шла о нацистском полковнике-танкисте. «Немецком полковнике-танкисте», — мысленно поправила она себя. Для нее это звучало приятнее — а кроме того, мог ли быть убежденным фашистом человек, назвавший врученную ему медаль «жареным яйцом Гитлера»? Она сомневалась, хотя и понимала, что объективность ее сомнительна.
— Вы не ответили мне, — сказал Игнаций.
Ей хотелось притвориться, будто партизанский начальник ничего не сказал, но это было бы глупо. Кроме того, поскольку на русском он говорил лучше, чем любой другой поляк, игнорировать его — означало отрезать возможность разговаривать с единственным человеком, хорошо ее понимавшим. Поэтому она постаралась сказать правду, но так, чтобы это не выглядело согласием:
— Чего мне хочется, не имеет никакого значения. Но ведь между немцами и ящерами перемирие, так ведь? Если у немцев есть разум, то они не сделают ничего такого, что заставило бы ящеров потерять терпение и возобновить войну.
— Если бы у немцев был разум, то разве они были бы немцами? — парировал Игнаций.
Людмила не решилась бы брать уроки фортепьяно у такого циничного учителя. Впрочем, возможно, война раскрыла, его истинное призвание. После паузы — для того чтобы она успела понять его слова — он продолжил:
— Я думаю, что немцы одобрят любые неприятности в тех областях Польши, которые они не контролируют.