«Как раз под мои пулеметы встали», — констатировал про себя Крапивин.
— …закончилось время угнетения и рабства! — разобрал полковник слова подпоручика. — Сейчас мы, свободные люди свободной страны, должны уверенно взять свое будущее в свои руки.
Крапивин быстрыми шагами подошел к подпоручику, козырнул и представился:
— Полковник Крапивин, командир внешней охраны дворца.
— Здравствуйте гражданин полковник, — повернулся к нему подпоручик. — Как вам известно, вся полнота власти в стране передана Государственной Думе. Мною получено указание, подписанное председателем Думы, взять под охрану дворец с находящимися в нем гражданами Романовыми.
Он протянул Крапивину сложенный вчетверо лист бумаги. Крапивин развернул мандат и пробежал его глазами.
— Это арест? — сухо осведомился полковник.
— Никак нет. Вам приказано передать нам посты и в полном составе следовать в Петроград, в распоряжение штаба округа.
— Я не спрашиваю, арестованы ли мы. — Крапивин в упор посмотрел на раскрасневшееся лицо юноши, пряча мандат в карман. — Для этого у вас, подпоручик, кишка тонка. Я спрашиваю, идет ли речь об аресте царской семьи?
Подпоручик усмехнулся, но как-то неуверенно:
— Приказа об аресте граждан Романовых нет… пока. Но вот к вам, если вы окажете сопротивление, я могу применить силу. Со мной рота революционных солдат, и сейчас из Петрограда следует еще один батальон.
— Надеюсь, его ведет более опытный человек, который, в отличие от вас, не выставит всех своих солдат под перекрестный огонь моих пулеметов. Вы, юноша, прежде чем менять историю, лучше бы овладели своим делом в достаточной степени. Тогда, глядишь, и история красивее получится.
Румянец стремительно начал сходить с лица подпоручика.
— Однако же позвольте, гражданин полковник…
— Не позволю, — отрезал Крапивин. — Я доложу о вас ее императорскому величеству. И очень прошу, не делайте глупостей во время моего отсутствия. Охрана имеет приказ стрелять по каждому, кто попытается проникнуть на территорию дворца. Командир вы безграмотный, только людей зря погубите.
Крапивин развернулся на каблуках и пошел к дворцу.
Александру Федоровну полковник застал в ее гостиной. Вместе с Анастасией и Натальей они читали какую-то книгу, но с появлением Крапивина умолкли в напряженном ожидании.
— Виноват, ваше императорское величество, — козырнул Крапивин, — из Петрограда прибыл отряд с мандатом председателя Государственной Думы.
В глазах Александры Федоровны на мгновение появился страх.
— Нас хотят арестовать?
— Пока нет. Но от меня потребовали сдать посты этому отряду и отбыть в Петроград.
Великие княжны в ужасе переглянулись.
— Вы можете остановить их? — с дрожью в голосе спросила Александра Федоровна.
— Так точно, только…
— Что только? — Во взгляде императрицы появилась надменность.
— Я непременно остановлю их, если это будет ос мысленная жертва.
— О чем вы, полковник?
— Если вы останетесь здесь, то на смену роте придет батальон. Я могу отразить и атаку батальона. Но тогда сюда явится полк при поддержке артиллерии, и вскоре все будет кончено. Помощи нам ждать неоткуда, а на стороне мятежников — весь Петроградский гарнизон. Погибнут невинные люди, но вы все равно окажетесь во власти революционного правительства. Помните, что я вам говорил сегодня утром? Еще не поздно. Мы можем уйти. Солдаты удержат противника в течение двух-трех часов, после чего отступят и рассеются в парке. Соответствующую подготовку я им дал. С нашей стороны потери будут минимальными. Решайтесь, ваше величество.
В комнате наступила гнетущая тишина, и в этой тишине прозвучал холодный голос императрицы:
— Я вам уже говорила, полковник, еще не все потеряно. Если вы чувствуете себя не в силах защищать вашу императрицу, наследника и великих княжон, в России найдутся люди, которые вступятся за царствующую семью.
Матюгнувшись про себя, Крапивин отдал честь и произнес:
— Тогда я вынужден сдать посты, ваше величество. Прошу простить. Погибать с честью, когда нет другого выхода, — достойно. Но идти на гибель, когда можно отступить и продолжить сражение, — неразумно.
Он повернулся и вышел из гостиной. «Вот и все, — промелькнуло в голове. — Хотел спасти, да не вышло. А ведь сколько времени и сил на подготовку ушло! Ну да сами себя приговорили. Никто не спасет того, кто сам не хочет спасения. Ладно, у меня другие дела. Мне еще нужно спасти страну, которую так блистательно просрали их императорские величества».
У ворот тем временем обстановка изменилась. Солдат на улице стало намного больше, а к румяному подпоручику присоединились штабс-капитан с таким же красным бантом в петлице и какой-то гражданский господин с толстым кожаным портфелем.
«Еще один идиот своих людей под мои пулеметы выставил, — раздраженно подумал Крапивин. — А я ведь даже предупредил! Ну как так можно?! Эх, жахнуть бы по ним сейчас, да что толку?»
Он подошел к подпоручику и, откозыряв, произнес:
— Принимайте посты, подпоручик. Только будет лучше, если я вам объясню системы охраны дворца. Иначе любой прохвост сможет войти во дворец и покинуть его незамеченным.
Подпоручик побагровел от злости. Однако вперед выдвинулся гражданский господин с портфелем и елейным голоском произнес:
— Если я не ошибаюсь, полковник Крапивин. Очень приятно. Я уполномоченный комиссар Государственной Думы Тетерин. Вам предписано явиться в распоряжение товарища председателя комитета Государственной Думы по вопросам юстиции гражданина Чигирева.
«Ах вот оно что, — зло подумал Крапивин. — Сергей Станиславович меня под контроль решил взять. Понимает, что я могу быть опасен для его планов. Ну уж нет, господин либерал, голыми руками вы меня не возьмете!»
ГЛАВА 17
Июль
Собственный садик, тот, что располагался между Эрмитажем и Адмиралтейством, всегда был закрыт для широкой публики. До революции он считался частью дворцового комплекса и охранялся лейб-гвардией. Сразу после прихода к власти Временного правительства садик стал открыт для всех желающих. Теперь среди солдат Петроградского гарнизона и городских пролетариев появилась мода сидеть на бордюрах дорожек и лущить семечки под аккомпанемент зашедшего на общие посиделки гармониста. Очевидно, простым людям было приятно вести тот же образ жизни, к которому они привыкли в своих деревнях и рабочих слободках, прямо под окнами недоступного им прежде царского дворца. В принципе, ничего плохого в этом не было. Но что чрезвычайно раздражало Чигирева, так это толстый слой шелухи, который неизменно покрывал все дорожки садика.
«Ну что за дурная привычка все корежить, ломать и уродовать? — раздраженно думал Чигирев, шагая ярким июльским днем к Зимнему дворцу. — Свобода, равенство, братство — замечательно. Теперь у них много прав. Но почему обязательно надо писать на памятниках почившим монархам всякую похабщину? Зачем задирать на улицах интеллигенцию и избивать офицеров? Зачем идти в Летний сад и демонстративно материться там, доводя до обмороков барышень? Почему исторический центр Петербурга, такой блистательный, строгий, стильный, обязательно должен быть заплеван, покрыт шелухой от семечек и обрывками прокламаций? Почему свобода воспринимается именно как право испортить и изуродовать нечто прекрасное? Ведь они понимают, что занимаются вандализмом, они делают это осознанно. Какая-то безумная попытка низвести все до своего примитивного уровня. Мы-то думали, что даем им свободу подняться, а они, оказывается, хотели опустить нас.
Конечно, это психология раба. Ему ненавистно всё, что связанно с рабовладельцами, — и хорошее, и дурное. Должны пройти годы, прежде чем они станут по-настоящему свободными. Поймут, чем отличаются права от безответственности. Поймут, что в демократическом обществе свобода одного всегда заканчивается там, где начинается свобода другого. Но почему все это время мы вынуждены терпеть всеобщее хамство? Сколько нам ждать, пока они наиграются в свободу как в право оскорблять тех, кто выше их по интеллекту и социальному положению? Конечно, можно вернуть жандармерию, ввести драконовские законы за нарушение общественного порядка. В европейской стране так и сделали бы. Но здесь вековая традиция палочной дисциплины. Ни один здешний жандарм и слышать не захочет о правах задержанных или о соблюдении законности. Рабский дух тем и отличается от свободного, что уважение к правам личности ему чуждо, невзирая на сословие. А приобретается внутренняя свобода десятилетиями, веками. То, что мы формально освободили народ, не значит ничего. Дай волю нашим держимордам — сразу польется кровь, вмиг от демократии не останется и тени. Освободи низы — и взыграют самые темные инстинкты толпы. Мигом страна погрязнет во всеобщем хамстве и бескультурье. И опять польется кровь, потому что каждый будет рвать кусок у соседа, а бывший раб примется мстить бывшему рабовладельцу.