Вдруг на чердаке заскрипели половицы, и в дверях астрономической комнаты появился Федор.
— Ты что тут делаешь? — строго крикнул он, — повадился шляться, куда не просят.
— Чьи эти револьверы? — спросил Вася.
— Не твои, больше тебе и знать не надо.
— Ну, Федор, скажи, честное слово никому не разболтаю.
Федор сел на один из ящиков.
— Я знаю, ты держать язык на привязи умеешь, — сказал он. Видно было, что ему и самому не терпелось рассказать все Васе.
— Только ты смотри, ни гу-гу. Вот как я тебе скажу, ты все сразу и забудь, как будто я тебе ничего не говорил.
— Ну, ну!
Федор принял торжественный вид и сказал шопотом:
— Ты про большевиков слыхал?
— Как же не слыхать, ведь ты сам большевик, да и Степан тоже.
— Да, — важно ответил Федор, — я большевик, ну так вот, мы, большевики, постановили, что, значит Керенского надо вышибить, а власть всю передать Советам Рабочих Депутатов. Смекаешь? Керенский тоже так власть сдать не захочет, за него юнкерье, буржуазия, стало-быть нужно нам тоже не голыми руками с ним сражаться. Смотри-ка.
Он открыл один из ящиков, и Вася с удивлением увидал маленькую пушечку на зеленых колесах.
— Что это? — спросил он.
— Пулемет, — гордо отвечал Федор, — у нас по всей Москве много оружия припасено.
— Что же, разве в Москве будет сражение?
— А как же, обязательно. Да, мы своего добьемся. Только ты смотри, ежели проболтаешься...
— Ведь сказал, что не проболтаюсь.
— Ну, ладно, ладно.
Пожелтели деревья и заморосили мелкие осенние дожди. По вечерам на улицах было темно и безлюдно. Обыватели сидели по домам и шопотом передавали друг другу страшные слухи. Говорили, что большевики решили перерезать всех буржуев; что скоро в городе начнутся страшные грабежи, а потому необходимо куда-нибудь запрятать все ценные вещи. Ходили слухи, что Ленин, загримированный, живет в Петрограде и что все рабочие и солдаты на его стороне.
Однажды в темный октябрьский вечер Анна Григорьевна сидела у себя в комнате и раздумывала, куда лучше припрятать деньги и бриллианты. Вдруг в комнату, задыхаясь вбежала Дарья Савельевна.
— Матушка, Анна Григорьевна, — бормотала она, задыхаясь, вне себя от ужаса, — Феня сейчас от кумы пришла, мимо Кремля шла, а там, как пойдут из ружей палить, все матросы какие-то, да солдаты, уж она не знала, как ноги унести! Что народу перестреляли, так и лежат, словно тараканы. Матушка барыня, что же нам делать, ведь они проклятые и до нас доберутся. И, как бы в подтверждение ее слов, на парадном крыльце раздался неистовый звонок.
Дарья Савельевна, вне себя от ужаса, скривила рот и бессмысленно выпучила глаза на Анну Григорьевну.
Та, в свою очередь, изменившись в лице, дрожащими руками стала прятать на груди какой-то мешочек.
По дому раздались громкие шаги. Кто-то решительно шел прямо в комнату к Анне Григорьевне.
Дарья Савельевна перекрестилась и вся съежилась, словно хотела стать совсем незаметной.
Анна Григорьевна судорожно схватилась за ручки кресла. Дверь с треском распахнулась, но, вместо ожидаемого страшного матроса с ружьем в руках, в дверях появился Иван Григорьевич.
— Поздравляю вас, — заорал он, — Керенский удрал, говорят, чуть не переодевшись кормилицей, ах, сволочь какая! Большевики подняли восстание, во главе, разумеется, Ленин. Я очень рад, ей-богу рад! Надо нашу интеллигенцию проучить! Доболтались! А ведь я с вокзала едва добрался, стрельба какая-то, чорт ее знает, у одного извозчика лошадь подстрелили.
Он подошел к окну и открыл форточку. В сырой темноте откуда-то издалека доносились глухие звуки.
— Ну, конечно, — воскликнул Иван Григорьевич, захлопывая форточку, — форменная баталия! Помяните мое слово, победят большевики, и будем мы все на фонарях болтаться. И отлично, и очень рад! Мы размазня, простокваша, тюфяки, — говоря это, Иван Григорьевич так страшно размахивал руками, что, казалось, он перебьет и переломает все, что ему попадется на пути.
— Понастроили себе особняков, набили шкафы всякой дребеденью и успокоились, не жизнь, а масленица, а до исторических законов нам дела нет! Так вот, извольте теперь радоваться!
С этими словами Иван Григорьевич выбежал из комнаты и направился к Васе. В зале он остановился и стал рассматривать столь знакомые ему портреты предков.