Над их головой снова прогремел выстрел, опять с улицы ответили залпом; и Васе показалось, что град посыпался и запрыгал по крыше.
В доме поднялась суматоха. В передней послышались испуганные голоса. Вася бросился туда.
— Батюшки, — визжала Феня, — солдаты к нам ломятся.
Со двора слышались громкие звонки и стук в ворота. Юнкера толпились перед домом и требовали, чтобы их впустили.
— Ничего, — крикнул Иван Григорьевич, — это юнкера! — И он сам побежал отпирать ворота.
Через минуту вся передняя была полна серыми шинелями.
— У вас здесь в доме большевики скрываются, — сказал старший юнкер, — где у вас здесь проход на чердак?
Вася вспомнил тень, которую он видел возле слухового окна.
«Ну, — подумал он, — сейчас начнется сражение».
Два юнкера стали у выхода, остальные бросились на чердак. Но в этот самый миг в переулке загрохотал пулемет и послышались громкие крики.
— Эй, эй! — крикнули юнкера, занявшие вход, — назад, красные в переулке.
Вдоль стен теперь пробирались уже не серые шинели, а черные ободранные куртки. Но у людей, одетых в эти куртки, в руках тоже были винтовки.
Юнкера, отстреливаясь, бросились к воротам и скрылись за углом.
— Неужели у нас там на чердаке и правда большевики сидят? — воскликнул Иван Григорьевич, — что за ерунда такая!
Он взял свой браунинг и подошел к лестнице, ведущей на чердак. Простояв несколько секунд в раздумьи, он сунул револьвер в карман и сказал, махнув рукой:
— А, ну их к дьяволу!
Гром пальбы все разрастался, поминутно ухали пушки, и шрапнели с треском разрывались над высокими московскими домами.
Когда стемнело, заполыхало зарево пожара. Стрельба продолжалась и в темноте.
Весь день Вася испытывал странное волнение. Ему не сиделось на месте, он то бегал вниз, в кухню, то поднимался снова к себе в комнату. В кухне шли беспрерывные толки обо всем происходящем. Говорили, что Кремль разрушен весь, осталась от него одна груда кирпичей; рассказывали, что к Москве подходят казаки, что они прогонят большевиков.
Никто не знал ничего наверное. И некого было, спросить, ибо и Степан, и Федор, к великому огорчению Васи, оба исчезли.
Часов в двенадцать ночи опять отчаянно зазвонил звонок у ворот, и послышался грохот железных прикладов.
— Ну, — сказал Иван Григорьевич, — кажется, пришла нам крышка.
Анна Григорьевна побледнела, как смерть, и заметалась по комнате.
— Не пускайте их, не пускайте, — говорила она, — ведь они нас убьют.
— Да, попробуйте, не пустите, — злорадствовал Иван Григорьевич.
Между тем стук прекратился, и внезапно в передней послышались громкие голоса. Иван Григорьевич пробурчал что-то, одернул пиджак и пошел встречать страшных гостей; Вася проскользнул за ним.
Вся передняя была полна молодыми безусыми парнями, одни были в шинелях, другие в ободранных куртках, у некоторых в руках были винтовки. Начальник отряда, украшенный громадным красным бантом, подошел к Ивану Григорьевичу и уставил на него свой наган; вид у него при этом был очень суровый, но Иван Григорьевич почувствовал, что зря стрелять он не станет.
— Товарищ, — сказал юноша, — оружие у вас имеется? Имейте в виду, что за неверные сведения — расстрел.
Иван Григорьевич вытащил из кармана свой браунинг и отдал ему.
Глаза у парня заблестели от удовольствия.
— Гляди, ребята, — сказал он, обращаясь к остальным, — вот это штука!
Он сунул револьвер себе в карман и спросил строго:
— Ну, а офицеры у вас не скрываются?
— Нет, — отвечал Иван Григорьевич.
Начальник отряда оглядел огромный зал, в дверях которого происходил разговор, и нерешительно вошел.
— Товарищи, — сказал он, — пройдитесь-ка по комнатам, нет ли чего подозрительного, а я вам сейчас расписку выдам, что мол принял от вас оружие.
Большевики ходили по огромным комнатам, останавливаясь перед зеркалами и перед диковинными картинами. Они, повидимому, были изумлены этой невиданной роскошью.
Между тем начальник, усевшись за письменный стол, стал писать расписку.
— Ну, как, — спросил Иван Григорьевич, — думаете победить?
— Обязательно победим, — отвечал тот.
— И скоро?
— А небось, деньков через пять, как, значит, власть советы возьмут, так все и пойдет по-хорошему и войны не будет. Уж не будет так, как теперь: у одного все, у других ничего.