Так рассуждая, я взял тоном выше. «Дважды два пять!»— гаркнул я что было силы. И одновременно, уже в полуобморочном состоянии, помутившимся взором я искал в зале хоть одну настоящую голову. Я знал, что, если увижу ее среди моря бумаги, одну-единственную, пусть принадлежащую самому что ни на есть безобразному человеку, пусть уродливую и смешную, я обрету в ней поддержку, помощь, надежду, ободрение; ведь не красоты я искал, не гармонии и благородных черт, а всего лишь человеческую голову. И вдруг — о счастье! — я увидел ее. Это была светловолосая головка девочки, пяти- или шестилетней малышки, которая послушно и тихо сидела возле женщины с бумажной головой.
О, это мне и нужно было! Теперь есть для кого говорить. Я чувствовал, как на глазах выступают слезы, но я успокоился и очень отчетливо, хотя и тихо, произнес: «На каждой ручке пять пальчиков». Милая светловолосая девчушка тут же подняла ручки, чтобы зааплодировать, но в этот момент сидящая рядом с ней женщина быстро вытащила из сумки газетную страничку и этим жалким клочком бумаги обернула детскую головку.
«Конец», — подумал я. Передо мной маячили окутанные печатной макулатурой совершенно одинаковые, безымянные, остроконечные, безмолвные головы. В зале не слышно было шелеста, воцарилась такая тишина, что можно было бы услышать, как прожужжит муха. Но и мухи куда-то подевались. Ничто не жужжало.
А я, представьте себе, продолжал свою Речь. Не могу сказать, как долго это длилось. Помню только, что вдруг мне представилось, будто точно так же и в такой же обстановке я осужден долдонить свою речь до скончания дней. Годы будут проходить, большие и малые события будут свершаться в огромном мире, солнце будет всходить и заходить, миллионы человеческих жизней промелькнут среди побед и поражений, стремлений и надежд, — а я, невольник захлестнувшего меня потока слов, буду непрерывно тянуть перед скопищем бумажных голов нескончаемую Великую Речь, повторять одни и те же, летящие в пустоту фразы. Теперь меня приводил в ужас не только настоящий момент, но и грядущее, которое нависло надо мной словно отчаяние, слепота, сердечный недуг.
И вот, предаваясь этим печальным размышлениям, я вдруг заметил, что вращающийся внутри меня механизм стал сбавлять темп. Мне не верилось, что я действительно подхожу к концу. Я сказал все, что требовалось. И теперь приближался к финишу, который еще минуту назад казался мне недосягаемым. Он был уже близко, на расстоянии вытянутой руки. Я исторг из себя еще несколько последних фраз и замолк. В первый момент я слышал только биение сердца и стук крови в висках. Руки у меня окоченели, губы запеклись как от лихорадки, ноги подгибались в коленях, так что страшно было ступить.
В зале раздались аплодисменты. Сначала робко, затем все сильней, и вскоре они заполнили все пространство. Как я сошел с трибуны — не помню. Я оказался в кругу людей из первого ряда; торопливо срывая с голов бумажные покровы, они окружили меня плотным кольцом, пожимали руки и поздравляли с блестящей речью.
С галереи грянули звуки бравурного марша, в зале началось движение и веселый шум. Люди проворно поднимались с мест и, с явным облегчением срывая с голов обертки, устремлялись к выходу. Из распахнутых настежь дверей повеяло свежим, чистым воздухом. На улице светило солнце, пели птички и радостно сияла весенняя зелень. Как это все было далеко от меня! Чтобы выбраться на воздух, нужно было вмешаться в толпу и вместе со всеми медленно двигаться к выходу. Я был совсем разбит, словно меня градом измолотило. Буквально все во мне болело. Едва дыша от стыда, гнева, обиды, я с отвращением топтал ногами груды валявшихся на полу рваных, мятых газет. Гремевший сверху марш словно дубинкой ударял меня по голове. А вокруг свободно, весело и непринужденно смеялись люди. Почему же не их, а одного меня терзали звуки марша?
«Значит, так? Значит, так? — повторял я все время про себя. — Значит, все против меня?» И сразу солнце, светившее на дворе, показалось мне назойливым, щебечущие птички докучными, весенняя зелень унылой, а главное, люди — люди, которые, смеясь и болтая, толпились вокруг меня, были чужими, далекими, даже враждебными. Хватит с меня всего этого. Убежать, скрыться куда-нибудь, лишь бы подальше от людских голосов и взоров — вот о чем я мечтал. И когда, попав в вестибюль, я увидел длинный, пустой коридор, уходивший в глубь здания, то сразу стал пробираться в этом направлении.