Затем из пазухи над поясом Толмид достал глиняную миску и сказал:
– Мир тебе, Иуда. У тебя не найдется воды?Глава четвертая Царство Покоя
Первый час второй стражи
Толмид достал из-за пояса миску и спросил:
– У тебя не найдется воды?
Луна не дошла еще до Виффагии, но свет ее уже проник на поляну перед смоковницей, окутал лицо Толмида. И в раннем лунном свете лицо его стало еще менее выразительным: ничего не выделялось на этом лице, всё было каким-то усредненным, неприметным. Даже глаза были бесцветными и матовыми.
Иуда отыскал на земле травянистый клочок, затем присел на корточки и предусмотрительно провел рукой по траве – не пыльно ли? Потом аккуратно подобрал талиф и бережно сел. И лишь тогда ответил Толмиду:
– К сожалению, я не ношу с собой воды.
– У меня есть вода, – порывисто признался Филипп.
Лицо его являло прямую противоположность лицу Толмида. Не только глаза его были большие и выпуклые с редким свойством отражать окружающее пространство, но и губы были полные и красные, нос – курносый и маленький, лоб – покатый, но очень широкий и мощный, щеки – пухлые, желтоватые и немного обвисшие. И всё это, казалось, само по себе жило, по-своему о себе заявляло… Стоило одной черте прийти в движение, как тут же другие вступали с ней в спор. Скажем, губы могли улыбаться, а глаза пугались, лоб не разглаживался, а морщился, причем морщины со лба переходили даже на лысину, щеки бледнели, нос пыхтел. И в общем смятении неизменно участвовала борода, принимая сторону то одной части лица, то другой, нападая на рот или штурмуя щеки. И чем чаще ее оглаживал Филипп, тем больше она своевольничала.
– Дать тебе? У меня есть вода… Вот! Я недавно набрал. Чистая, вкусная. Из источника на вершине. – Филипп протянул деревянную флягу.
Толмид взял ее, открыл пробку, подставил миску и стал наполнять ее водой.
Скоро вода полилась через край. Но Толмид не обращал внимания, продолжая лить воду.
– Что ты делаешь? – спросил Иуда.
Лицо его было прекрасно. Мало того, что оно было поразительно пропорциональным, мало того, что при этой образцовой соразмерности каждая часть лица являла собой словно отдельное произведение искусства, Иуда еще умел в нужный момент выделять нужную ему черту: вдруг так подчеркивал глаза, что от их изысканного разреза, зеленого таинственного цвета нельзя было оторваться. Или, скажем, чуть раздувал ноздри, и тогда не было ничего прекраснее его точеного и мужественного носа. Или, например, так хмурил лоб, что он проникался породой и блистал интеллектом. Кожа у него на лице была чистой и свежей, но не изнеженной, рот – благородно очерченным. Видимо, поэтому он не носил усов, а русая бородка у него была такой аккуратной, так украшала лицо, что многие его знакомые пытались было стричь свои бороды «под Иуду», но никогда не достигали даже отдаленного подобия.
– Что ты делаешь? – повторил Иуда и чуть приподнял брови, так что теперь именно они, длинные и яркие, стали самой привлекательной частью его лица.
Толмид перестал лить воду. Переполненную чашу он оставил в левой руке, а правой протянул флягу Филиппу. Филипп принял ее, поднял с земли пробку, закупорил сосуд и, грустно усмехнувшись, пояснил Иуде:
– Это он нарочно.
– Нарочно льет воду через край? – спросил Иуда.
– Он, видимо, хочет сказать, что я так переполнен своими теориями, что со мной бесполезно разговаривать… Я так это понимаю.
– А ему не нравятся твои теории? – спросил Иуда.
– Я только что изложил ему одну теорию. И видимо, так он мне принялся отвечать.
– Ты часто пьешь, – заговорил Толмид, держа перед собой чашу и чуть покачивая ею, отчего вода перекатывалась через край и сползала по стенкам сосуда. – Ты много нервничаешь. Поэтому потеешь. И тебе постоянно хочется пить.
Филипп втянул голову в плечи и молчал, ожидая, что будет сказано вслед за этим.
– Ты говоришь: надо очиститься, – продолжал Толмид. – А где в нас главная грязь, ты знаешь? Вдруг то, что тебе кажется самым чистым, самым красивым, самым светлым в тебе, на самом деле – главный твой грех и самый грязный обман?
Филипп молчал, глядя на миску в руках Толмида. Туда же молча смотрел Иуда.
– Ты говоришь: надо выбираться из бездны. А где верх и где низ, ты знаешь? Гору от пропасти можешь отличить? Вон, видишь, за деревом – обрыв. И где тут твое первоначало: пропасть в горе или гора в пропасти?
Филипп покосился на Иуду, а тот взглянул на Филиппа.
– Ты говоришь: надо вспомнить язык, на котором человек говорил с Богом. А эти твои плеромы, эоны, царства – тебе кто о них рассказал? Учитель? Или ты сам всё выдумал?