- Не замасливай, не замасливай! - вырвалось вдруг у матушки.
У нее вообще были всегда очень быстрые переходы от одного состояния к другому.
- Ведь не скрылось от меня, как тебя ошеломило при моем виде, - тебе любо было позабыть, что я есть на свете!
- Нет, я не забывал о тебе, а это правду ты сказала, что я в первую минуту, как увидел тебя, смутился, смутился я потому, что, сдается мне, тебе вовсе приезжать не следовало.
- A почему это?
- A потому, что ты здесь себя только, видишь ли, - больше расстраиваешь, только больше себя мучаешь, вредишь себе. Там, в деревне, такому человеку, как ты, гораздо, не в пример, легче, там ты в работе, спокойна. Работа - все леченье твое душевное, в работе тебе не приходит никаких мыслей, а тут вот... они уже и пришли. Там, в деревне, тебе некому завидовать, а тут ты каждому завидовать станешь, и ропот в тебе явится и ох много грехов всяких! Поэтому я и смутился, но уже раз ты приехала, что тут делать! Мое смущение прошло, я возрадовался, что вижу тебя здоровой, хотел расспросить о том и о другом, обо всех соседях и прихожанах, а ты меня сейчас же встретила разными упреками. Ну что мне с тобой делать - нет, видно, тебе исцеления!
- А! Так мне нет исцеления! Тут вот не успела в дом я войти, а уж о разных твоих делах наслушалась изрядно. Видишь ли, тут ты святым угодником стал, целителем недугов... разные болезни лучше всякого дохтура излечиваешь! Ну, батюшка, отец Николай, ты вот меня болящею считаешь, вот излечи меня, чтобы я стала здоровой, чтобы, сердце у меня не закипало каждый раз, как гляжу на тебя да слушаю все твои речи... Ну, если ты такой великий целитель и сила тебе такая Богом дана, то вот и излечи меня!
Отец Николай опустил глаза и по его светлому лицу мелькнула тень печали.
- Какой я целитель! - со вздохом сказал он. - Что славу про меня такую пустили, в том я не причинен, я ее не искал, не желал, о ней не думаю. Я только делаю то, что должен делать по своему призванию и по обязанности моего сана. Какой я целитель? Люди сами исцеляются своею верою, а я только молюсь с ними. Кабы мог я с тобой молиться, Настя, и твоя душа была бы исцелена. Да ты сама не хочешь этой молитвы. Захочешь, сможешь молиться вместе со мною, ну, и воспрянешь здоровой для новой жизни, а пока не можешь, я насильно не властен тебе открыть глаза.
- Уйди ты, - вдруг произнесла Настасья Селиверстовна, подбоченясь и становясь в вызывающую позу, - лучше уйди! Уйди, потому моего терпения с тобой, наконец, не хватит. Уйди ты от греха, комедиант, не то, право, я за себя не отвечаю... А что к князю я пойду на тебя жаловаться - это вот как Бог свят! Затем и приехала сюда.
Он хотел сказать что-то, но она наступала на него, глаза ее метали искры, ноздри так и ходили, зубы так и сверкали.
Он наклонил голову и, подавив вздох, тихо вышел и запер за собой двери.
X
В подобные минуты, которых немало было за всю супружескую жизнь отца Николая, когда после безумных речей, грубых упреков, рыданий, брани и даже иной раз побоев рассвирепевшая матушка прогоняла от себя мужа, и он, видя, что бессилен перед нею, покорно уходил - ему было куда уйти! Зимою он спешил за околицу, по большой дороге, летом - в лес, в поле, и тишина деревенской природы его скоро успокаивала, и в миг один, при взгляде на торжественность Божьего мира, при первых словах молитвы, в его душе стихал невольный ропот, стихали тоска и томленье. Он хорошо понимал, что ему послан крест, что его жена - это испытание для него, и ему только тяжело было видеть ее такою, и он только молился о том, чтобы Господь простил ее и снял наконец слепоту с ее очей. О себе, о несправедливостях и обидах, ому наносимых, об этой грубой, оскверняющей человека брани, об этих полученных им побоях - им, мужчиной, от женщины - он, конечно, не думал. В миг один Божие солнце, ветер или дождик снимали с него всю эту паутину, всю эту грязь и пыль, он снова дышал привольно и спокойно, снова всеобъемлющее чувство любви наполняло его душу, и он, увидя себя в уединении, падал на колени и поклонялся Творцу своему, и благодарил его за все, за великое душевное счастие, ему данное, и за эти мгновения, казавшиеся ему теперь такими ничтожными испытаниями. Он с жаром, со всею силою, на какую был способен, молился о том, чтобы Творец и впредь не покидал его, чтобы он всегда, во все дни и часы своей жизни, чувствовал в себе связь с Богом, могучее трепетание невидимой нити, протянутой от Творца к всему творению...
Теперь же ему некуда было идти, простор и тишина полей, лесов и большой дороги были от него далеко. Едва он успел запереть за собой двери своего помещения, как к нему подбежал один из дворовых.
- Батюшка! Пожалуй сюда, давно себя дожидают!
- Где? Кто? - еще весь полный только что испытанных ощущений, растерянно спросил отец Николай.
- А тут вот, на крыльце, у людских, две женщины пришли, Христом Богом просят, в ноги кланяются, чтобы повидать тебя.
- Иду, иду.
И отец Николай, второпях захватив шапку и на ходу порывисто надевая на себя шубу, поспешил туда, где его ждали.
У крыльца в людской флигель он увидел две женские фигуры, из которых одна так и кинулась ему навстречу, подбежала и упала ему в ноги. Это была женщина уже немолодых лет, судя по одежде, не из простых, с лицом, носившим на себе следы былой красоты и некоторого изящества.
- Батюшка, благослови! - прошептала она.
Отец Николай склонился над ней, благословил ее, причем она схватила его руку и долго не выпускала, покрывая поцелуями.
- Дочь моя, встань! Что ты мне поклоняешься... Нехорошо! Не след!
Но женщина не вставала с колен, будто застыла в своем молитвенном положении, и все продолжала покрывать руку отца Николая поцелуями.
Он совсем растерялся и вдруг тоже упал на колени и поклонился ей.
- Поднимись, дочь моя, - шептал он, - а то что же мы с тобой так друг перед другом на коленях стоять будем, негоже, совсем негоже.
Тогда женщина очнулась, встала, и за нею встал и отец Николай.
- Чем могу служить тебе? - произнес он, но в тот же самый миг он уже знал, в чем дело. - Твой муж... твоя дочь... - неожиданно для самого себя говорил он, - ведь горе и испытания слабых людей часто ведут к греху. Да, грех... но Бог милостив... я приду молиться с вами, приду, приду... не бойся, не обману тебя. Приду сейчас, дай только вот спросить эту...
Женщина, для которой в словах отца Николая все было ясно, которая убедилась, что этот человек знает все то, что она собиралась рассказать ему, осталась неподвижной, потрясенной, и в то же время надежда, приведшая ее к этому священнику, о котором только несколько дней тому назад она узнала, все росла и росла в ее сердце. "Да, он таков, как о нем говорили, он все. знает, все видит, он спасет нас".
Между тем отец Николай подошел к другой женщине, стоявшей у крыльца. Эта была моложе, лет под сорок, с лицом бледным и спокойным, по виду и одежде - зажиточная мещанка либо купчиха. У нее на руках закутанный в теплое одеяло покоился ребенок, но ребенок не маленький, не грудной, а, по росту судя, этак лет трех пли четырех.
Взглянув на ребенка, отец Николай даже вздрогнул - такое у него было ужасное и в то же время жалкое лицо. Это было человеческое лицо, но младенческого, благообразного в нем ничего не оказывалось. Это было несчастное уродливое существо с блуждающим, бессмысленным взглядом, с открытым и беспрерывно жующим ртом.
Губы отца Николая зашептали молитву, он благословил ребенка, потом мать.
- Бедный, бедный! - прошептал он. - Сколько ему лет? С рождения он у тебя болен?
- С рождения, батюшка, - тихо ответила женщина. - Давно это, ему ведь шестнадцать годов.
- Шестнадцать!
- Да, на вешняго Миколу семнадцать будет. Сначала, как родился, рос было, даже шибко рос, а потом вдруг перестал, так вот и остался.