Ораторы ближайшего сейма публично обличили придворных, однако благодаря связям Миколаю и Ежи удалось избежать преследования судом и, казалось бы, неминуемого возвращения наворованного. Зять Миколая, маршал Фирлей, помог совсем замять дело.
Тем не менее после такого скандала высшее рыцарство отвернулось от Мнишков. При суровом и деятельном короле Батории пану Ежи пришлось удовольствоваться неприметной должностью радомского кастеляна. Но принявшим корону Сигизмундом III говорун-царедворец опять был обласкан, поставлен воеводою сандомирским, старостой самборским и львовским. Под опеку его поступил роскошный королевский замок в Самборе. Сигизмунд Ваза никогда не посещал своей резиденции на Днестре, и пан Ежи сам расположился там как удельный монарх, причём на радостях быстро наделал долгов и охотно погашал их в счёт доходов с имений Короны.
Однако Сигизмунд III был не в пример бережливее тёзки-предшественника и всегда соблюдал известную дистанцию по отношению к Мнишку. На перехват кредиторов всё чаще в Самбор стали наведываться судебные приставы короля. Они угрожали арестом всему имуществу воеводы, если тот не уплатит причитающееся с экономии.
Вот в такое-то трудное для пана Ежи время зять его, Константин Вишневецкий, привёз в Самбор углицкого царевича. Искушённому рассудку пятидесятилетнего придворного интригана тут же живо представилось множество выгодных комбинаций, коих можно было достичь, пойдя с Углицкого. В случае определённой податливости принца и последующего успеха его притязаний на престол Москвы Мнишка ожидали следующие удовольствия: самое главное — необыкновенное благорасположение Сигизмунда, который давно мечтал о Руси как о послушной соседке-союзнице, чьей мощью он пробился бы к шведскому трону, и который, конечно, обрадовался бы представленному паном Ежи сговорчивому царевичу (хотя пока и без царства); затем — после славной победы Димитрия и поддержавшей его польской партии — воеводе Мнишку, возможно, удалось бы поживиться в Московии, например вывезти казну из Кремля, по всей видимости превосходящую сокровища кришинского замка. Для начала же можно хотя бы попытаться уломать короля недоимки с самборской экономии отнести в счёт содержания московского принца, таким образом пан Ежи хоть уладил бы насущные финансовые свои дела.
Мчатся тучи
Исхудавший, зеленоватый под золотом барм Годунов сидел на скамье у изразцовой печи. На дворе бабье лето, а царь зяб, слабо пошевеливал недостающими иола ногами, залитыми свинцом, — чуют ли ещё его волю?
На днях в Троице-Сергиевом погребли лучшего полководца Ивана Басманова, зарубленного станичниками.
«Боже мой! — болезненно морщился царь. — Что же надобно этой стране? Что ей требуется? Даровал людям льготы — они тут же взялись за дреколье! Неужели прав Грозный? Неужели лишь плеть да топор палача, без разбору секущий, суть благословение Русской земли? Почему каждый выстрел разумного замысла здесь сопровождается страшной прикладной отдачей, опрокидывающей государство? Что же это, московская закономерность? Государь глуп? Диавол хитёр?»
Изнурённый таким вопрошением, Годунов вызвал Дарьицу, ведунью юродивую. С развитием хвори в себе и болезни в стране царь всё чаще советовался с прорицателями и чародеями.
Вошла Дарьица. Белые, весь мир прибирающие глаза в чёрных кругах. Посконная рубаха, бронзовые окислившиеся мониста.
— Гадют тебе кто-то, — разболтав чародейный краситель в корытце с водой, убеждённо сказала убогая, — кто-то гадит!
Тогда Борис Фёдорович приказал доставить ему все разрядные записи, жалобы и челобитные, изо всех городов сволоченные за год в приказы Кремля. На скамье, тут же, с братом Семёном принялся разбирать эти жёсткие стопы; проявляли, выискивали ту скрытую, злобную силу, что подкапывается под страну. И сыскали.
В два голодных снежных года при восстановлении Юрьева дня стороной оборота дарованной пахарям воли явилось бессовестное своеволие землевладельцев. С одной стороны, бедный мелкий помещик был зол на царя, когда от него самовластно съезжал крепкий мужик, но с другой — вывернув царский указ наизнанку, слабоватых, которых не мог прокормить, сам сгонял с земли прочь, на «свободу». В первую очередь изгонялись холопы, не производящие хлеб, — домашняя челядь, псари, конюхи и боевые. Особенно много среди этих растерянных, лишних людей было боевых холопов, лишних ртов наиболее явных. А за воротами барской усадьбы именно у них не имелось никакого малого подспорья: ни лошади, ни бороны, ни запасов, ни навыка как-то выращивать пищу. У них был единственный навык — навык боя. Боевые холопы становились железным ядром, которое, выкатываясь за господские частоколы, вырастало, собирая рыхлую нищету.