— Детушки! — остановил разнобой заявлений Дмитрий. — Всё знаю! Постою за вас, кроткие, духом нищие, карманом слабые!
— При вашей ли силушке полевыми чирками махать! — поддержал Ян Бучинский. — Поработайте булатами, постойте за батюшку!
— Блаженны вы, жаждущие, ибо утешитесь! Блаженны плачущие, ибо высохнете! — продолжал, вдохновляясь, царевич, с невыразимым наслаждением глядя в родные, измождённые лица, необъяснимо чувствуя вокруг русские, глубоко замирающие сердца. — Вы, ваш пот — соль земли. Ваши очи — свет мира! А зажёгши свечу, ведь не ставят её под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме… Так идите за мной высоко, на самый пик великой русской горы — да светит свет ваш над всей Поднебесной!
Рёв потрясённых стрельцов огласил содрогнувшуюся снопами десятину. Заметалось по стенкам литовского ельника эхо.
Отрепьев, выхватив саблю, ещё что-то диктуя, поскакал на просвет.
Между тем атаман Белешко, подойдя на выстрел к Монастыреву острогу, выслал вперёд казака. Издалека завидев неведомое войско, часовые в крепости уже трубили сбор, однако гонец беспрепятственно допущен был к крепостным стенам и на конце копья передал пограничникам «цесаревичево письмо». В продолжение чтения оного воевода Лодыгин, честя расстригу и вора последними словами, пытался несколько раз вырвать грамоту из рук подчинённых, но, невзирая на отчаянные его усилия, обращение Дмитрия было заслушано целиком, причём где-то к концу слушания воеводу Лодыгина уже держали, а по прочтении связали и вывесили за крепостной стеной в знак особого рвения перед «своим государем».
Впрочем, при всём усердии Монастырев острог мгновенно сдаться «надёже» не смог. На радостях «государь» с основным войском, заблудившись в лесах, попал в болото, откуда сумел выкарабкаться на крепкую дорогу и попасть в крепость лишь через несколько дней. За это время к его появлению монастыревоострожцы успели хорошо подготовиться.
Жены и матери пограничников, выстроившись от рва к валу, ликовали до слёз: «Восходит наше красное солнышко! Ворочается к нам свет Дмитрий Иванович!» Их мужчины в парадных кафтанах с кистями палили из всех ружей, но вверх, а также из трёх тяжёлых поджарых пищалей, имеющихся на бревенчатых стенах, в разноцветные дали осеннего леса.
Под колесо экипажа царевича швырнули связанного Лодыгина.
— Казни его, государь! — вскричали притащившие воеводу стрельцы, упав рядом с ним на колени. — По тебе из пушек бить нам велел! Прими в дар окаянного!
Воевода Мнишек махнул было жолнерам из свиты — уволочь русского сановника и как-нибудь избавить от него мир, но Дмитрий вдруг остановил расправу.
Ранее, находясь сам в московской толпе, Отрепьев не замечал раболепства своего народа, — как все вокруг, он смотрел на царя. И только сам став царём, он поневоле встретился взглядом с пёсьими глазами быстрых людей, от лица племени приносящих властителю жертвы. Никогда ранее — ни варясь на восторженных празднествах, ни в крамольных монашеских сходках — не замечал он так отчётливо и близко этой славной душевной черты, над которой и царствовать стыдно.
— Обожди, пан староста, — вполголоса одёрнул он Мнишка, — ты начальствуешь над полевой ратью, а казнить или миловать граждан[92] Руси один я волен!
— Миловать, mon cher, не рекомендую, — фыркнул пан Ежи, — вы же видите, здешний народ и солдаты стоят за смертную казнь.
— Что ты знаешь про здешний народ?
— Чётко требует уничтожать воеводу!
— Врёшь. Народ мой не злой и не чёткий — он добрый! — возвысил голос Дмитрий и сошёл с экипажа.
— Люди русские! — уже кричал он, пройдя мимо двух расторопных стрельцов, державших за шиворот бывшего военачальника. — Я не знаю совсем воеводу Лодыгина! Может быть, неплохой человек? Как вы скажете, монастыревцы, так будет — жизнь боярина в ваших руках!
Население маленькой крепости, всё сбившееся на пятачке от ворот до ближних тесных построек, замерло заворожённо.
— На берёзу собаку! — радостно захохотали стрельцы, приволокшие боярина.
— Так, так, батюшка, всю муку с государевой житницы в свой овин переместил! На своём подворье с утра до ночи нас, боярских детей, напрягает! — поддержали их несколько злобных голов из толпы, но основной народ продолжал с удовольствием созерцать государя, весь хороший и вялый.