Близорукими, беспомощно прищуренными глазами Вождь всмотрелся в тесно сгрудившиеся ряды слушателей, словно пытаясь угадать среди многих тысяч одного малодушного.
— Ну же, боязливый брат! Если ты есть, отзовись и уйди! О! Я был уверен, родные, и я не ошибся в вас: нет трусов среди истинных дархайцев! А коль скоро так, то важно помнить: мы вступили на свою тропу осознанно, мы избрали ее без трепета и сомнений, и ничто, никто, никогда не сможет заставить нас свернуть или остановиться!
— Дай-дан-дао-ду! — коротким ревом взорвалась толпа.
И замерла.
Сотни тысяч восторженных глаз были устремлены на хрупкую фигурку Любимого и Родного. Люди тянули шеи, привставали, подсаживали на плечи детей, дабы и они увидели все, не пропустили ни единого слова, ни одного, пусть и самого незначительного, жеста.
Все они были сейчас единым целым: и долинные лунги, невысокие, плотно сложенные, несколько рыхловатые, в традиционных лвати, скромно украшенных двухцветной вышивкой вдоль просторных капюшонов, и худощавые каменнолицые лунги гор, чьи ти-куанги, перехваченные плетеными кожаными кушаками, подчеркивали ширину плеч, и даже посеченные ритуальными надрезами лица жителей Дальнего Загорья нет-нет да и мелькали в толпе, борцы в мятых форменных куртках, нехитро одетые горожане, селяне, лишь недавно обретшие кров в столичных предместьях, дети, юноши, готовые к битве, и даже почти старики — кое-кому едва ли не за пятьдесят, — некоторые из них помнили еще те времена, когда далеко в Загорье полыхало пламя мятежа четырех ван-туанов и безумный Огненный Принц Видратъхья называл себя Бессмертным Владыкой…
И каждый из них, все вместе и любой по отдельности, ощущал себя в эту нескончаемую минуту всего лишь крохотной искоркой могучего факела Свободы, зажженного восемь лет назад этим худощавым, в общем-то нестарым еще, но совершенно седым человеком.
Впрочем, человеком ли?
Да, конечно! И в то же время — нет! Ибо далеко не каждому из ста и ста поколений под силу возродить из праха источники духа, засыпанные глиной безверия, и слить их вновь в могучую реку.
Людей — мириады. Вождь — один…
— Прими же нашу клятву, Пао-Тун, сердце Свободы: пока бьются наши сердца, пока сила жива в наших душах, ложь и угнетение не осквернят улиц и проспектов твоих!
Великий город Пао-Тун пятнистой курткой борца распластался на окровавленном глиноземе долины. Пять лет назад, после многомесячных кровавых боев, здесь простирались только развалины. И невозможным казалось восстановить хоть что-нибудь из разрушенного, многажды сожженного, сровненного с землей. Но Вождь приказал, и невозможное сделалось явью. Не боги, трусливо сбежавшие вместе с полосатыми в надменный Барал-Гур, а люди, простые люди, замершие сейчас перед грубо сколоченной трибуной, возродили его во всей красе и сделали еще прекраснее по безошибочным наметкам Любимого и Родного. На смену бессмысленным хрустальным пагодам, на место бестолково вычурных янтарных дворцов и слащавых изгородей пришли стройные, словно шеренги героев, районы новостроек. И только проспекты так и остались незамощенными, ибо в непостижимой мудрости своей, коснувшись утоптанной за века твердой земли, сказал Вождь: «Обычаи следует чтить, традиции должно уважать!»
— Родные мои! В последнем издыхании своем враг очень силен, безжалостен и опасен. Его ничто не остановит, если мы не сплотимся. Смотрите!
Один из автоматчиков охраны вытолкнул к самому краю трибуны изжелта-бледного мальчишку в рваном, свисающем опаленными клочьями армейском комбинезоне.
— Этот юный герой — вестник Восемьдесят Пятой, отныне и навеки Бессмертной заставы. Двадцать семь их было, родные, всего только двадцать семь! Но, сколько могли, они сдерживали дивизии врага и, не отступив ни на шаг, пали смертью героев. Почтим их память!
— Дай. Дан. Дао. Ду, — мерно произнесла площадь.
— Чем можем мы воздать павшим братьям? Будь славный кайченг Ту Самай с нами, он по праву стал бы даоченгом. Но он спит вечным сном, завещав нам жизнь и борьбу. И я думаю, что юный борец А Ладжок не посрамит этого звания…
Из толпы вырвался крик:
— Равняемся на Ладжока!
И тысячеголосое эхо многократно облетело площадь из конца в конец.
— Мальчик, с честью носи эти нашивки! Будь достоин памяти павших. И помни: народ не любит угнетателей!
Вождь притянул подростка к себе и заглянул в усталые, шальные от счастья глаза.
— Борьба продолжается. Мы победим!
Любимый и Родной чуть обернулся, кивнул, и тотчас же из глубины трибуны выдвинулся и встал рядом с ним у сдвоенного микрофона коренастый колючеглазый человек в пятнистом комбинезоне без знаков различия и расшитой характерным горским узором шапочке.
— Свободные дархайцы! — Возвысив голос, Вождь обвел взглядом толпу. Сегодня на восток отправляются первые дао. Им не под силу опрокинуть противника, их задача — любой ценой задержать его. Любой ценой! — Без права пасть раньше, чем подойдет подмога! Я хочу сообщить вам, друзья, что час назад вашей волей я назначил на пост командующего восточным фронтом…
Словно дразнясь, Вождь выдержал длинную паузу.
— Таученга Нола Сарджо, славного Тигра-с-Горы! Тот, кто первым вошел в Пао-Тун, не отдаст священную столицу оранжевой своре!
Площадь восторженно взвыла. Подчиняясь властному жесту Любимого и Родного, Нол Сарджо, коротко стриженный, очень немолодой на фоне автоматчиков — далеко за тридцать — пригнул пониже раструб микрофона.
— Я не мастер говорить. — Хрипловатый, спокойный голос его приглушил шорох толпы. — Они захотели, они получат. Мы победим, сказал Вождь. Значит, так и будет.
Таученг вскинул руку в приветствии и, сделав шаг назад, исчез из поля зрения. Миг спустя скопище начало редеть. Из шеренг, строем расходящихся по жилым кварталам, время от времени доносилось:
— Дай-дан-дао-ду!
Адъютант, неслышно возникнув на трибуне, почтительно наклонил вихрастую голову.
— Посол ожидает, брат Вождь…
… Плотный ворс ковров, скрадывая стук каблуков, гасил четкие, уверенные шаги, и сквозь тяжелое золотое шитье оранжевых портьер приглушенно доносился перезвон мириад священных бубенцов. От двери к двери, мимо вытягивающихся в струнку гвардейцев, почти не обращая внимания на ловко припадающих к стопам евнухов и подчеркнуто не замечая проносящихся подобно летучим мышам безмолвных соглядатаев, начальник Генштаба прошел к высоким резным вратам внутренних покоев Владыки.
Как всегда, подтянутый и сдержанный, он миновал предвратные курильницы, по обычаю втянув ноздрями благовонный дым из левой и выдохом изо рта обеспокоив дым над правой, омыл лицо ладонями, переступая узорный порог, и, не опускаясь на колени, склонил голову перед пустым троном Бессмертного Владыки ровно на столько, на сколько полагалось по ритуалу лицу, принадлежащему к первому из Семнадцати Семейств.
И не было или во всяком случае почти не было в его голосе предписанного негласным церемониалом почтительного придыхания.
— Да будет Известно Затмевающему Свет: первый этап операции проведен без серьезных отступлений от плана Генштаба. Оранжевая линия взломана!
Холеное лицо Владыки осталось бесстрастным. Выйдя из-за огромного, едва ли не в четверть коу-му, письменного стола, совершенно терявшегося, впрочем, в углу рабочего кабинета, Затмевающий Свет благосклонно кивнул начальнику Генштаба и, взойдя по трем нефритовым ступеням, воссел на упругие подушки трона, под гигантской крылатой короной, удерживаемой тремя же цепями, свитыми из трехсот тридцати трех тысяч золотых нитей.
Скромный будничный лвати, расшитый озерными цветами и драконами, казался неуместным на фоне этого сиденья, источающего сияние, и только строгость посадки да узкий алмазный обруч на лбу императора не давали забыть, что это не простой смертный, чудом оказавшийся в святая святых Чертога.