Пшеничные поля чередовались с посевами опийного мака — казалось, у подножия серых складчатых гор сели на землю отдохнуть бесчисленные мириады бабочек-лимонниц. Кружил голову густой аромат цветущего клевера-шабдара. На поливных землях, в садах и огородах, зрели душистые дыни, наливался виноград. Брызгая алым соком, начинали трескаться созревшие гранаты.
Благодатные края, щедро согретые солнцем. Но поля обрабатывались плохо, древними, примитивными орудиями. Каменистую землю еле ковыряли деревянными сохами, жалкими мотыгами. Она давала ничтожные урожаи. И селения были нищими. Но каждое старалось отгородиться от всего мира глинобитными стенами, словно крошечная крепость. В любой миг могли напасть враги: чужеземные солдаты и свои собственные, бродячие разбойничьи шайки или просто жители соседнего селения — вытоптать посевы, спалить хижины, отобрать последнее.
Вавилову часто приходили на память иронические слова Пушкина из «Путешествия в Арзрум»: «Не знаю выражения, которое было бы бессмысленнее слов: азиатская роскошь. Эта поговорка, вероятно, родилась во время крестовых походов, когда бедные рыцари, оставя голые стены и дубовые стулья своих замков, увидели в первый раз красные диваны, пестрые ковры и кинжалы с цветными камушками на рукояти. Ныне можно сказать: азиатская бедность, азиатское свинство и проч., но роскошь есть, конечно, принадлежность Европы…»
Со времен путешествия Пушкина в здешних краях, похоже, ничего не переменилось. Время тут словно остановилось. Народ по-прежнему прозябал в вековой темноте и убожестве, каждый помыкал им как хотел. Возились в пыли полуголые, на ножках-спичках дети, с вечным выражением голода, застывшим и глазах.
Вавилова возмущало, с какой грубой бесцеремонностью держал себя переводчик, крикливый толстый человек с наглыми глазами навыкате — его рекомендовал ему русский консул, — и как покорно, привычно испуганно раболепствуют перед ним крестьяне в попутных селениях. Наглеца приходилось то и дело одергивать. Он только мешал. Было мучительно понимать лишь отдельные слова. Вавилов решил сам учить вечерами фарсидский язык.
А тут еще новая непредвиденная помеха. Поведение Вавилова, который то и дело останавливал свой маленький караван, сворачивал с дороги и бродил по полям в поисках новых образцов местных растений, показалось подозрительным военным властям.
Николая Ивановича задержали и, несмотря на сопротивление, обыскали. Воинственные чубатые казачки, не обращая никакого внимания на его просьбы, вывалили прямо в дорожную пыль пшеничные колосья.
Не помог и открытый лист Российского министерства иностранных дел. Вавилова посадили в раскаленную, словно печка, глинобитную мазанку и послали начальнику сообщение, уже предвкушая солидную награду — до тысячи рублей золотом, которая была обещана за поимку шпиона. И какие будут указания, как с ним поступить: высылать опаснейшего преступника в Россию или расстрелять на месте?..
Николай Иванович томился под арестом, правда, недолго — всего трое суток. Но они показались очень длинными…
Особенно было обидно, что посадили в этот клоповник свои же, русские. И у двери сидел в тени с винтовкой свой, русский солдат — губастый паренек из рязанского села с глупым круглым лицом, сплошь усеянным веснушками.
Хорошо, за трое суток чиновники наверху все же разобрались. Пришел телеграфный приказ освободить путешественника. Вернули, к счастью, и все собранные образцы, сваленные в кучу и так перепутанные, что долго пришлось разбирать их.
Николай Иванович поехал дальше и вдруг, словно буквально по старинной пословице, попал «из грязи да в князи». В каждом селении его теперь встречали поклонами, устраивали торжественные церемонии, произносили пышные приветствия. Переводчик с удовольствием их переводил, причмокивая пухлыми мокрыми губами в предвкушении близкого пиршества. И пиршества действительно устраивали в каждом селении, каким бы нищим оно ни было, несмотря на все отказы и возражения смущенного ученого. На ночлег их помещали в самом богатом доме, а утром после обильного завтрака караван провожали низкими поклонами чуть не все жители селения.
Что за чертовщина? Вот и сейчас, бормоча витиеватые приветствия и пожелания счастья и благополучия высокому гостю, седобородые старики норовят поцеловать его стремя, припадают к запыленным сапогам Вавилова.
Николай Иванович торопится спешиться, пытается поднять стариков с колен.
— Да помогите же, черт возьми! — кричит он переводчику. — И объясните им наконец, что мне совершенно не нравятся такие церемонии. За кого они меня принимают?