Она посмотрела на меня:
— Вытрясла я из него сегодня в рулетке кучу денег, а начинала с пятью тысячами, которые вчера одолжила у него и не должна была трогать.
— Может, это его рассердило. Думаете, именно он напустил на вас того бухальщика?
— Что такое бухальщик?
— Парень с пистолетом.
— Вы бухальщик?
— Конечно, — засмеялся я. — Точнее говоря, бухальщик находится по ту сторону забора. На худшей стороне.
— Я часто думаю, есть ли какая-нибудь еще хуже.
— Мы отклоняемся от темы. Что о вас знает Эдди Марс?
— Думаете, я у него в кулаке?
— Да.
Губы ее скривились.
— Придумайте что-нибудь поостроумнее, Марлоу, пожалуйста. Гораздо остроумнее.
— Как поживает генерал? Я и не пытаюсь быть остроумным.
— Не очень хорошо — сегодня он не вставал. Хоть бы вы перестали меня выспрашивать.
— А я вспоминаю минуты, когда то же самое думал о вас. Что известно генералу?
— Наверное, все.
— Ему рассказал Норис?
— Нет. Уайлд — главный прокурор. Вы сожгли те фотографии?
— Конечно. Вы беспокоитесь за свою сестричку, правда?
— Пожалуй, она единственная, о ком я беспокоюсь. Отчасти тревожусь и за отца, чтобы он не узнал о некоторых вещах.
— С иллюзиями он распрощался, но у него, полагаю, есть еще гордость.
— Мы же одной крови, и в этом весь ад, — она смотрела на меня глубокими, отсутствующими глазами. — Не хочу, чтобы, умирая, проклял свою кровь — она всегда была бешеной, но не порченой.
— А теперь порченая?
— По-моему, вы так думаете.
— О вашей — нет. Вы просто играете свою роль.
Она опустила глаза. Отхлебнув кофе, я раскурил себе и ей по новой сигарете.
— Значит, вы стреляете в людей, — тихо сказала она. — Вы убийца.
— Я?! Как прикажете понимать?
— Газеты и полиция преподнесли все прекрасно. Только я не всему верю, что приходится читать.
— И вы думаете, что на моей совести Гейджер — или Броди, а может, оба?
Она промолчала.
— Мне не пришлось этого делать. Но, полагаю, мог бы, и ничего мне за это не было бы. Любой из них не моргнув глазом начинил бы меня свинцом.
— Тогда, значит, вы убийца в душе, как все фараоны.
— Глупости.
— Один из тех темных, отвратительно-хладнокровных субъектов, которые к людям испытывают столько же чувств, сколько мясник к забитому скоту. Я это сразу подумала, как только вас увидела.
— Слишком много у вас сомнительных приятелей, чтобы думать так, а не иначе.
— Они все — ангелы по сравнению с вами.
— Благодарю, миледи. Только и вас ведь не назовешь невинной овечкой.
— Давайте убираться из этого мерзкого городишка.
Расплатившись, я сунул бутылку в карман, и мы удалились. Продавец по-прежнему отнесся ко мне без симпатии.
От Лас Олиндас мы промчались через вереницу мокрых прибрежных поселков с домишками-хибарами, поставленными на песок вблизи от гудящего прибоя, и с домами побольше, стоящими подальше на дюнах и скалах. Кое-где светилось окошко, но в большинстве домов было темно. От моря тянуло запахом водорослей. На мокром бетоне пели шины. А мир казался сплошной мокрой пустыней.
Мы подъезжали к Дель Рей, когда она заговорила впервые после отъезда из аптеки, и голос ее звучал глухо, будто скрывая внутреннее волнение.
— Сверните к пляжному клубу в Дель Рей — хочу взглянуть на море. Это первая улица налево.
На перекрестке горел желтый светофор. Свернув, я стал спускаться по холму с высоким обрывом с одной стороны и трамвайными рельсами справа. Вдалеке мерцали разбросанные огоньки, еще дальше — фонари у мола и легкая дымка, оставшаяся от тумана. Там, где трамвайная линия сворачивала к обрыву, дорога пересекала рельсы, затем выбегала на мощеную полосу набережной, окаймлявшей открытый, незастроенный пляж. Вдоль тротуара набережной стояли машины с выключенными фарами, обращенные к морю. Огни пляжного клуба сияли метрах в двухстах дальше.
Выключив мотор и фары, я остался сидеть, не отнимая рук от руля. Прибой под редеющей дымкой бурлил и пенился почти беззвучно и незаметно, подобно всплывающей из подсознания догадке в попытке обрести форму.
— Сядьте ближе, — почти хрипло произнесла она.
Я подвинулся от руля к середине сиденья. Слегка обернувшись, словно собираясь смотреть в окно, она молча откинулась назад, точно в мои объятья, едва не стукнувшись головой о руль. Глаза были закрыты, лицо побледнело. Потом распахнула ресницы, так что сверкание глаз было хорошо видно во тьме.
— Обнимите меня, вы — зверь.