Он обошел гимнасий с другой стороны и стал за деревьями, вслушиваясь в голоса, доносившиеся из раскрытых окон. Там шли занятия. Аристотель выделил из всех голосов один, который был громче других, и уловил слова:
— Истина присутствует повсюду. Для извлечения ее нам не нужны ни мастерская, ни инструменты, ни свет, ни тьма, ни горные вершины, ни морские глубины. Истина не прячется от нас. Душой своей мы причастны к истине извечно. И правильным размышлением мы находим ее…
— «И правильным размышлением мы находим ее», — повторил вполголоса Аристотель. — «Правильным размышлением»…
Нет, в тот день он был еще далек от мысли, что со временем станет создателем новой науки. Но жила в нем уже, неосознанная тревога перед той пустотой, которую он всякий раз обнаруживал, когда его мысль устремлялась в тайну самого хода познания.
— «И правильным размышлением мы находим ее», — произнес он снова только что услышанные слова. — «Правильным размышлением»…
И Сократ много говорил об этом. И Платон в своих диалогах не раз повторял слова своего учителя. И все же тайна оставалась тайной. Впрочем, быть может, только для него, для Аристотеля? А здесь уже всё знают?
В тот вечер ему не хотелось идти в Афины, но он не мог отказаться от приглашения Гермия, не мог придумать веской причины для такого отказа. К тому же Гермий понравился ему. Не тем, что был красив, конечно, хотя Аристотель любил красивых людей. Прежде всего он понравился Аристотелю своим дружелюбием, откровенностью и сердечным участием в его судьбе. Позже Аристотель узнал, что Гермий старше его на четыре года, что у него есть приемная дочь Пифиада, по которой он скучает на чужбине. Узнал он о нем также много милых пустяков, которые сделали Гермия в его глазах еще более привлекательным.
Они направлялись в дом к Демосфену и снова попали на пирушку. Правда, она была скромнее той, на которой они были вчера у Триферы, и менее многолюдной. И не было здесь ни флейтисток, ни танцовщиц, ни многочисленных слуг.
Демосфен не был богат. Родители его умерли, когда он был совсем юн, опекуны же разграбили оставленное ему родителями наследство. Вид у Демосфена был болезненный, он почти не пил. Разговаривая, слегка заикался и нервно подергивал плечом. Но мысли его были четкими и касались, главным образом, одного: предательства, которое подготавливают Афинам крупные рабовладельцы, ростовщики и купцы.
— У них нет родины, — говорил он, — потому что они поклоняются не отеческим богам, а золоту. И тот, кто возьмет под свою защиту их богатство, станет их лучшим другом. Бедный и свободный народ — враг их. Они готовы предать народ ради сохранения своего богатства. И вот я гадаю, что произойдет раньше: народ прогонит своих грабителей или они предадут его? Мы чаще должны повторять слова Мильтиада, разгромившего персов при Марафоне: «От нас зависит, станут ли афиняне рабами или укрепят свободу…»
— Бедный Демосфен, — сказал Аристотелю Гермий, когда они возвращались в Академию. — Я предвижу, что судьба его будет печальной. Ведь надо помнить, что впереди светлых надежд идет темная сила. И вот светлые надежды эллинов — единство, добровольный свободный союз. Но впереди шагает темная сила, которая объединяет полисы в грозный и мрачный союз мечом и кровью. Зло, мой друг, всегда впереди, но ведь только из зла рождается добро. Конец трагедии — триумф побежденного, не так ли?
— Ты полагаешь, таков закон истории? — спросил Аристотель. — Ты полагаешь, что она совершается не по прихоти богов и полководцев? Разве не цари и стратеги ведут в бой войска? Разве не ораторы возбуждают в народе страсти? Разве не философы указывают государствам истинные пути?
— Истинные пути — это что? — спросил в свою очередь Гермий. — Разве не пути, которые определяет закон?
— Не закон, а мудрое решение.
— Мудрое? Объясни.
Они прекратили спор, потому что навстречу им из-за угла ближайшего дома вышла компания подгулявших эфе́бов. Они шумели, размахивали факелами. Кто-то прикрикнул на них с балкона, но в ту же секунду туда полетели камни.
— Плохи наши дела, если мы им не понравимся, — сказал Гермий. — Бежать же стыдно.
Один из эфебов тут же крикнул, увидев их:
— Вот подарок судьбы! Потрясем их!
Пьяные эфебы окружили Гермия и Аристотеля. Было их человек десять, не меньше. Во всяком случае, тех, в руках у которых горели факелы.