Не его видел в своих мечтах и расчетах Аристотель во главе эллинов. Боялся, что это может случиться, но видел не его. И торопился вложить в ум и сердце Александра все то, что было бы более всего необходимым ему, будущему великому монарху, — любовь к эллинам, к их истории, поэзии, к их гению, создавшему все самое прекрасное на земле. Любовь к их будущему, которое нуждалось в защите от собственной их несговорчивости, неразумия, беспечности, от персов, которые уже однажды повергли Элладу в кровь и прах…
Мысль о персах всякий раз больно ранила Аристотеля: он вспоминал Гермия, замученного по приказу Артаксеркса в Сузе. Кровь друга взывала к мести…
Бедный Гермий, какие муки он испытал от рук персидских палачей! Аристотель и теперь содрогался, вспоминая о том, что рассказывали ему о казни Гермия. «Не от копья он погиб, побежденный в открытом сраженье, а от того, кто попрал верность коварством своим» — эти слова Аристотель высек на мраморе, поставленном в честь Гермия у храма Аполлона в Дельфах. Тем самым Гермий был удостоен божеской почести. Но разве люди менее, чем боги? Вот и Александр не раз спрашивал его об этом, говоря: «Если дела людей сравнимы с делами богов, то почему людей мы ставим ниже богов?»
Его не пропустили к Филиппу. Сказали, что Филипп совещается со своими полководцами.
— Там ли Александр? — спросил Аристотель.
— Там, — ответил Аристотелю его племянник Каллисфен, сын сестры Геро, которого Аристотель призвал из Стагиры в Пеллу, как только приехал сам. Каллисфена и других юношей Аристотель обучал вместе с Александром.
— Я вижу, что ты будешь хорошим историографом Александра, — сказал племяннику Аристотель. — Ты не покидаешь его ни на час. И когда Александра отделяет от тебя закрытая дверь, ты стоишь у двери, как страж.
— Да, дядя, — ответил Каллисфен, не уловив в словах Аристотеля иронии. — Ведь это будет наш первый поход! — Глаза Каллисфена сияли восторгом.
— Совещание, надо думать, продлится не час и не два, — сказал Аристотель, беря племянника под руку. — И нам не пристало торчать у запертых дверей. Лучше погуляем по саду, Каллисфен.
Они вышли из дворца. Но гулять по саду не стали — уселись на ближайшую скамью.
— Я, наверное, вскоре покину Пеллу, — сказал Каллисфену Аристотель, обнимая его одной рукой за плечи. — И возможно, навсегда расстанусь с Александром.
— Зачем? — запротестовал было Каллисфен, но Аристотель не дал ему говорить.
— Я уже решил, — продолжал он. — К тому же я все сказал, что должен был сказать Александру, и научил его всему, чему мог научить. В сущности, я даже простился с ним, хотя, видимо, последняя наша встреча еще впереди. Тебя же он избрал своим историографом, и, значит, отныне твоя судьба, дорогой Каллисфен, хочешь ты или нет, навсегда будет связана с судьбой Александра.
— Да, дядя. И я счастлив…
— Погоди, Каллисфен. Ты скажешь мне все, когда я скажу тебе то, что хочу. А я хочу предупредить тебя. Только тебя одного, Каллисфен, потому что ты и я — одна кровь, потому что я люблю мою сестру, которая мать тебе, и твоего отца… И то, что скажу, — только для тебя одного.
— Я слушаю, дядя, — насторожился Каллисфен.
— Ты знаешь Александра не хуже меня, хотя больше смотришь на него влюбленными глазами, чем глазами историка, я, значит, от тебя могло многое ускользнуть. Я говорю о вспыльчивости Александра, о быстрой перемене его настроений. В этом заключается первая опасность, которая в любой момент может подстеречь тебя. И вот мой совет: никогда не приближайся к нему слишком близко, на расстояние меча… Ты понял меня?
— Да, кажется…
— Страсти Александра хоть и уравновешены разумом, но не всегда, а со временем это равновесие может быть нарушено и того более — власть, кровь и победы меняют человека к худшему. И потому я хочу дать тебе мой второй совет: не приближайся к нему на расстояние меча…
— Это первый совет, дядя.
— И третий совет, Каллисфен, — остановил племянника Аристотель. — Твой род берет начало от Асклепия[43], в жилах же Александра течет кровь Геракла и Ахилла. Не становись на пути Александра, Каллисфен, и не приближайся к нему на расстояние меча. — Аристотель умолк.
— Это третий совет? — спросил Каллисфен.
— Да.
— У тебя дурное настроение, дядя?
— Да.
— Почему? — спросил Каллисфен. — Тебя мучают какие-то грозные предчувствия?
— Видишь ли, Каллисфен, отныне имя Александра и мое имя будут произносить вместе чаще, чем я того хотел бы. Многие философы и до меня желали переделать мир соответственно своим представлениям о благе. Дионисий Старший, тиран Сиракуз, продал Платона в рабство. Афиняне казнили Сократа. Дионисий Младший едва не убил Платона. Диона зарезал Кали́пп. Никому из философов еще не удавалось воспитать совершенного правителя. И хотя я очень надеюсь, что годы, затраченные мною на Александра, не прошли даром, я все же весь в тревоге…