Они сидели под деревом в тени, но отблески заката пробивались сквозь листву и вспыхивали тихими золотыми огоньками на поверхности шарика, Александр склонился к плечу учителя так близко, что головы их касались друг друга. Александр невольно рассмеялся, увидев в шарике лицо учителя: нос его был непомерно широк, а губы растянулись в нелепейшей улыбке. Впрочем, и сам Александр выглядел не лучше. Аристотель сжал руку, на которой лежал шарик, и опустил ее на колени.
— Мне пришла в голову одна мысль, учитель, когда я смотрел на твой шарик, образ вечности и совершенства, — сказал Александр. — Если ты охватил весь мир своей мудростью, то почему бы мне, твоему ученику, не превратить его в мое владение?
Александр при этом засмеялся. Это был тот самый смех, который Аристотель не любил: темное и грозное пробивалось сквозь разум, смеялось в Александре.
— Ты быстроног, как Ахилл, но мысль твоя опережает тебя. До сих пор за мыслью поспевал только разум. Никто не пробовал догнать ее на коне и удержать на кончике меча…
— Ты сам говорил, учитель, что если куст не цветет, то это еще не доказывает, что он не расцветет никогда. Иные цветы появляются только раз в тысячу лет. И может быть, я догоню мысль на коне?
— Молодость только тем и удивительна, Александр, — ответил философ, теребя пальцами свою бороду, в которой уже начала пробиваться седина, — только тем и удивительна, что она таит в себе непредсказуемое.
— Мне хотелось бы, учитель, объединить весь род человеческий, весь мир. Не покорить, не выжечь, а объединить. Придать ему единую и совершенную форму.
— Это мысль, достойная человека.
— А бога?
— Бога? Монарх, как и мудрец, один меж Вселенной и людьми. Вселенная молчит, что бы мы ни делали. Но не молчат люди, Александр.
Александр встал, прижав руки к груди.
— О, какая страшная сила возникла во мне, — заговорил он пылко. — О, какая страшная, учитель! Один меж Вселенной и людьми! Вселенная говорит с тобой, а ты говоришь с людьми! Учитель! Дай я обниму тебя. Никогда еще ты не дарил мне такую жуткую и прекрасную мысль! Между Вселенной к людьми!.. — Он обнял Аристотеля, сжал его а своих объятиях.
— Отпусти, — взмолился Аристотель. — Прощаясь с тобой, — сказал он, когда Александр выпустил его из объятий, — я хочу попросить тебя лишь об одном: береги Афины.
Александр поднял на учителя удивленные глаза.
— Да, да, — сказал Аристотель, — у стен Афин остановись с почтением: там корни всего разумного и прекрасного на земле…
Александр долго молчал, потом спросил:
— Ты веришь моим обещаниям, учитель?
— Хочу верить.
— Я обещаю, что Афины будут любить меня, — сказал Александр. — А теперь простимся. Прощай, учитель. Я тороплюсь! — Он улыбнулся той улыбкой, которая, как казалось Аристотелю, обличала в Александре коварство и жестокость.
— Прощай, — сказал Аристотель и отвернулся. Он не верил Александру…
Когда Аристотель узнал, что Филипп, взяв Фермопи́лы, повел свое войско не к храму Дельфийскому, не к Амфису и Дельфам, чтобы покарать взбунтовавшихся локрйдцев, а в Фоки́ду и занял Элате́ю, открывавшую путь в Фивы и Афины, он быстро собрался и вместе с женой и маленькой дочерью отправился на родину, в Стагиру. Это было похоже на бегство, Он сам понимал это. И хотя предвидел, что Филипп повернет к Афинам, все же чувствовал себя оскорбленным. Его возмущение поступком Филиппа было так сильно, что оставаться в Пелле он больше не мог. Для Филиппа его бегство мало что значило — Аристотель это знал. В любом случае оно никак не могло повлиять на решение Филиппа покорить Афины, И только одно, пожалуй, делало поступок Аристотеля разумным: своим бегством из Пеллы он как бы говорил всем, что непричастен к коварным замыслам македонского монарха, что философия не согрешила перед Афиной, богиней мудрости и покровительницей великого города.
В Стагире он поселился в родительском доме, который занимала теперь сестра Аримнеста. Жена Пифиада нашла в лице Аримнесты верную подругу, дочь Пифиада быстро подружилась с маленьким Никано́ром, младшим сыном Аримнесты. Сам Аристотель же вдруг приобрел неограниченный досуг, который вначале тяготил и раздражал его, а потом стал привычным и даже приятным, доставляющим наслаждение. Хотя наслаждение — не цель жизни. Цель жизни — блаженство… Только но руслу истин течет к нам нектар блаженства. Для мудреца все блага, из-за которых воюют другие люди — деньги, почет, власть, — пустое. Всем благам мира он предпочитает прекрасное. Он говорит: лучше одни год прекрасной жизни, чем многие годы бесцельного существования. Прекрасна жизнь мудреца, созерцающего истину. Прекрасно небо. Прекрасен божественный разум, возлюбленный Вселенной…