Финансирование и «присуждение» премий было прервано лишь с раскрытием в 1921 году заговора «Петроградской боевой организации». Руководил ею, между прочим, профессор Таганцев – бывший член «Национального центра».
Так что у более поздних угольного «Шахтинского дела», рыбной «Астраханщины» и обширной «Промпартии» были глубокие, прочные корни.
Осенью 1929 года прошла чистка Академии наук СССР. Примерно сотню (из примерно полутора тысяч) сотрудников уволили, некоторых – арестовали. Среди уволенных далеко не все были учёными, и эту чистку никак нельзя было сравнить с увольнением более сотни университетских профессоров царским министром просвещения Кассо за семнадцать лет до этого – в 1911 году.
Но даже в 1936 году далеко не все академики голосовали за исключение из Академии эмигрировавших химиков Ипатьева и Чичибабина. Эти двое, став выдающимися мастерами своего дела, так и не стали русскими патриотами. Такие, как они, и представляли остатки того «белоподкладочного» слоя, который всегда помнил о своём дворянстве больше, чем о долге перед народом Родины.
Даже выдающийся русский математик Лузин, которому наука в СССР обязана многим, в тридцатые годы две трети своих работ публиковал на… французском языке. Кончилось тем, что ему мягко намекнули: мол, ваши идеи, академик, не станут менее привлекательными, если будут становиться известными миру на языке родных осин.
Да, каждый выбирал своё и получал своё. Но даже получая «путёвку ОГПУ» на, скажем, Беломорканалстрой как заключённый, инженер-вредитель к окончанию строительства канала мог стать не только свободным человеком, но и орденоносцем, вновь крупным руководителем.
Судьба многих такой и оказалась, в том числе – и судьба профессора Рамзина. Осуждённый на расстрел, он был помилован. Вначале занимался научной работой в заключении, потом его освободили.
Рамзин был действительно крупным учёным, получил орден Ленина и Сталинскую премию, но «промпартийные» страницы его жизни написал всё-таки он сам, а не Сталин.
Сталин же писал вместе с Россией её новую историю. На страницах этой истории было много ошибок, помарок, зачёркиваний, корявостей и клякс. Однако эти страницы, где летопись перемежали репортажи, где сиюминутное смешивалось с вечным, а наивное с новаторским, читал весь мир.
Равнодушных или снисходительных к началу тридцатых не осталось. И друзья и враги всё лучше понимали, что Россия Сталина – это, похоже, всерьёз.
И всё чаще и те и другие тревожились и задумывались, хотя и по разным причинам.
Не лучше прямого промышленного саботажа оказывался и саботаж нравственный. Бывший конногвардейский офицер Георгий Осоргин в «нэповские» годы занялся перекупкой. Принимал у знакомых – «бывших людей» – драгоценности, золото и перепродавал маклерам-евреям.
Знакомые считали его «безупречно честным» человеком: брал «определённый процент» и «не обманывал». Когда его спрашивали, почему он – офицер, дворянин – занимается маклачеством, Осоргин с гордостью отвечал:
– Я присягал государю-императору и Советской власти служить не хочу.
В конце двадцатых и начале тридцатых годов таких осоргиных хватало. Считали они себя русскими, но вместо того, чтобы помочь новой России стать на ноги, тупо и мелочно предпочитали холуйствовать «на подхвате» у тёмных еврейских дельцов.
И у тех, кто эту Россию строил и обязан был думать о её безопасности, всё чаще возникала резонная мысль: «А если завтра запахнет порохом? Как поведут себя эти бывшие конногвардейцы? Ведь никаких моральных обязательств перед СССР они за собой не числят, Родиной его не считают».
20 марта 1935 года было опубликовано постановление НКВД:
«В Ленинграде арестованы и высылаются в восточные области СССР: бывших князей 41, бывших графов 32, бывших баронов 76, бывших крупных фабрикантов 35, бывших помещиков 68, бывших крупных торговцев 19, бывших царских сановников 142, бывших генералов и офицеров царской и белой армий 547, бывших жандармов 113. Часть их обвинена в шпионаже».
Высылали тысячу человек. Кого – в Казахстан, кого – всего лишь в Саратов и Самару.
Жестоко?
Что ж – по отношению к этим «тысячникам» и тем трём тысячам членов их семей, что уезжали вместе с ними, действительно не очень-то милосердно. Но ведь правомерен и такой вопрос: «А как насчёт тех десятков миллионов, с которыми эти тысячи не ощущали себя в национальном и духовном родстве?» Ведь из этих четырёх тысяч вряд ли кто-то искренне считал себя гражданином Советского Союза.
Как и конногвардеец Осоргин, эти тысячи бывшихрусских считали себя согражданами не десятков миллионов русских, живущих в России, а тех, тоже – бывшихрусских, кто в тридцатые годы утюжил за рулём парижского такси асфальт рю Ришельё и пляс Пигаль или преподавал в эмигрантских кадетских корпусах военную науку тем детям бывшихрусских, которым предстояло пойти войной на Россию, чтобы отвоевать у миллионов утраченные привилегии для тысяч…
Высылаемые, их «безупречно честные» родственники и приятели всегда считали само собой разумеющимся наследственный блеск меньшинства и наследственное же прозябание остальных. А ведь на достойную жизнь имели право и эти «остальные», то есть то большинство, которому царская Россия отказывала в таком праве из поколения в поколение.
Но, может, на восемнадцатом году Советской власти «бывшие» тысячи уже не представляли опасности для «остальных» ста семидесяти с лишком миллионов граждан СССР?
Увы, очень многие из этих «бывших» имущих таили глухую злобу и думали о будущем с надеждой на возврат прошлого. А если они даже не стремились к возврату, то всё равно были вредны для страны своими претензиями на избранность, на особое понимание жизни. Хотя они так ничего и не поняли – по обе стороны границы России. Родственника конногвардейца Осоргина – писателя Михаила Осоргина выслали из России весной 1922 года с советским паспортом. С ним он и жил, писал книги, переписывался с Горьким, просился обратно.
А зачем?
В 1936 году, через год после ленинградского «исхода бывших», Горький пишет старому (с 1897 года) другу в Париж:
«Время сейчас боевое, а на войне как на войне надо занимать место по ту или иную сторону баррикады».
Осоргин отвечал:
«Против фашизма, положительно захватывающего прямо или косвенно всю Европу, можно бороться только проповедью настоящего гуманизма… Моё место неизменно по ту сторону баррикады, где личная и свободная общественность борется против насилия над ними, чем бы это насилие ни прикрывалось, какими бы хорошими словами ни оправдывало себя. Мой гуманизм готов драться за человека. Собой я готов пожертвовать, но жертвовать человеком не хочу. Лучше пускай идет к чёрту будущее».
Однако ни Сталин, ни Россия посылать своё будущее к чёрту не собирались и не были намерены кому-либо это позволить.
Осоргин упрямо не хотел видеть, что его «баррикада» стоит поперёк жизни и борьбы за человека. Но было ли это так уж безобидно? Если бы он вернулся в СССР, то вначале путался бы под ногами. А потом?
А потом…
Нет, не стоило испытывать ещё одного путаника-интеллигента на верность идее реального социалистического строительства. Осоргин ведь и в 1936 году писал надменно:
«Вы нашли истину. Ту самую, которую ищут тысячи лет мыслители. Вы её нашли, записали, выучили наизусть, возвели в догму и воспретили кому-либо в ней сомневаться.
Она удобная, тёпленькая, годная для мещанского благополучия. Рай с оговорочками, на воротах икона чудотворца с усами».
Писал Осоргин и так:
«Поражает ваша научная отсталость. Русские учёные – типичные гимназисты. Я просматриваю академические издания и поражаюсь их малости и наивности».
Во-первых, уж не знаю, что мог понять литератор Осоргин, листая «Успехи физических наук» или иной специализированный научный журнал. Во-вторых же…