Когда я сидел там, помысл сказал мне пойти к горе, что с полянами, — к холму Овчаренки. Пойду к нему, ведь там был высокий крест, метров пять, и на кресте том было написано: «Пастух Георгий Лупеску». Он был водружен одним пастухом. Там были большие пастбища, большие овчарни. И у меня было обыкновение ходить к этому кресту по пятницам читать акафист Святому Кресту. Ибо от меня, от колибы, в которой я жил, дотуда путь был часа на два или больше, пока я выйду к этому кресту. Постоял я там. Был такой красивый вид оттуда! Видны были следы двух мировых войн. С 1916 года стояли траншеи, вырытые для установки орудий так, что видна была вся долина Бистрицы, а с этой[49] войны остались новые траншеи. Там шло сражение вокруг креста. И я сказал: «Ты глянь, сколько бед было на свете из-за грехов этих войн!»
Я побыл там. С одной стороны расстилался лес, прямо внизу, а с другой видно было до верхушек елей, до самых Калиман. Я постоял там, а когда спустился вниз, в долину, то, придя на поляну, натолкнулся на олений рог, он был один. «Ну, — говорю, — какой же он красивый!» Олени иногда, когда состарятся, не сбрасывают оба рога, а только один. И я взял его, взвалил на спину и понес. Я думал: «А зачем мне нести его в колибу, — у меня была колиба тогда, — зачем он мне нужен? Но, может, придет какой-нибудь верующий здешний, какой-нибудь пастух, и я отдам его ему». Потом подумал: «Ну и тяжелый же он!» Нужно было еще далеко нести его на спине. Дойду до опушки леса и сниму его. «Лежи тут! Кто-нибудь найдет тебя». И спустился в долину.
Когда я снова пришел в колибу, лампадка горела у Святыни[50]. Я разгреб горячую золу в кострище, нашел еще огонь в ней, и у меня были дрова, принесенные загодя. Я хорошо запасся, потому что близилась зима, у меня было дров с телегу-другую. Это были сухие вязы, когда их поддернешь вот так, они выходят целиком, вместе с корнями. Я их все таскал, а то начнется вьюга, и натаскал себе довольно дров.
Я был усталый, ведь я не отдыхал в тот день — то поднимался в гору, то спускался с горы. Уже поздно было, когда я сварил себе две картофелины, прочитал молитвы на сон, перекрестил корень ели, под ним было много хвои, и лег на нее лицом к огню.
Я лег как всегда спокойный, думал о моем одиночестве. Ночью я просыпался, чтобы следить за огнем. У меня были крепкие буковые кряжи, и я подбрасывал их в огонь, они давали больше огня и дольше горели, а те гнилые дрова вмиг сгорают. Когда я хотел уже подбросить дров в огонь, вдруг слышу какой-то гул: уу-ууу, уу-уу, уу-уу… «Что это? — думаю. — Что? Началась война? Самолеты? Что это может быть здесь, в этой пустыне?» Это был сильный гул, и чем дальше, тем он становился громче. Поднимаюсь в волнении, беру четки в руки, смотрю на огонь, подбрасываю в него дров. «Что это, Господи? Видно, началась война!» Мне казалось, что это самолеты пролетают сверху. Но гул доносился из той кручи, что была справа от меня, откуда я носил себе воду.
И тут вижу — из этой кручи выползает машина латунная, какой я с роду не видывал, машина бесовская! Латунная машина, она была высотой примерно вот такой вот… И едет прямо на меня. А колес у нее были тысячи. Ты видел молотилку для пшеницы? Они вращаются вот так вот… Тысячи колес с ремнями, и я вижу какую-то громадину над ними. И она медленно надвигается на меня. От той кручи было метров сто до моей колибы. И она медленно едет на колибу. Это было часов в одиннадцать с чем-то, ночью.
Я вспомнил, что говорит святой Никифор, Патриарх Константинопольский[51]: «Где Святые Тайны, там живой Христос». Это Тело Его и Кровь Его! Он говорил, стоя перед Собором в Трулльском дворце: «Не станем более заседать в Трулльском дворце, продолжим в храме святой Софии, ибо где есть Тело и Кровь Господня, там присутствует живой Христос!» И состоялся Собор в Святой Софии.
51
Будущий св. Патриарх Константинопольский Никифор, исповедник, был секретарем VII Вселенского Собора, утвердившего почитание святых икон. Впоследствии он пострадал от иконоборцев, память совершается 2/15 июня и 13/26 марта.