Спускаюсь в долину и упираюсь в большую скалу, всю закопченную тротиловым дымом. Это было место добычи извести, ужасно далеко внизу в долине, и вижу следы телег, на них грузили тротил с фитилями, взрывали скалу и увозили потом известь. От моей колибы до этих залежей извести было километров 10–15. Я бывал тут, но с человеком, знавшим эти места. Я знал, как далеко эти залежи, но мог в случае крайней нужды пойти по этим следам. Это было обустроенное место добычи извести, государственное, там стоял дом и были люди, и я мог сказать, что я монах, заблудившийся в лесу.
Но я вспомнил, что тогда, когда я уходил от этих залежей, шел вдоль длинного ручья в гору. И ручей этот приведет меня к окрестностям моей колибы. А где же ручей? «Но, — думаю, — откуда эта скала, я ее не видел, когда был в этих местах». И повернул обратно от той скалы. «Ну, а откуда же я пришел, как мне выйти опять на ту поляну?» И оглядываюсь налево, оглядываюсь направо и снова иду. Иду и иду, и наконец выхожу на ту поляну снова. Была уже поздняя ночь. Я был весь мокрый, можно было выжимать рубашку на мне. Волосы на голове мокрые, весь выдохшийся. И вышел на ту поляну.
И когда оказался на поляне, говорю: «Благодарю Тебя, Господи, ибо теперь, с этой поляны, я сориентируюсь лучше». Повернул налево, прошел метров 200–300 или полкилометра и выхожу к тем трем кленам. Когда я их увидел, радость мою, я положил три поклона: «Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святый. Святая Троица вывела меня сюда». Потому что эти клены были близко, я знал, где они.
Я передохнул немного, ибо не мог идти больше из-за сердца, — я потому и болен, что сильно изнурялся за мою жизнь. Девять лет я провел в таких лишениях. Три раза за мою жизнь я терялся в горах: однажды в горах Хумор, во второй раз здесь и в третий раз заблудился в Фунду Молдовей.
И сижу там, отдыхаю себе вдоволь, уверенный, что уже знаю, в каком направлении моя колиба. Тут несется возле меня кто-то, то ли кабаны, то ли олени, не знаю, потому что была ночь, — задрожала земля, и промчалось рядом со мной какое-то стадо. Не было видно ничего, сильно стемнело, и лес был дремучий, густая была чащоба. Полянка моя была небольшая, и они пробежали мимо меня, вниз с горы. Встаю я, иду налево и выхожу к той склоненной березе… Говорю: «Все, теперь я знаю, где это».
Когда я подошел метров за сто к колибе, вижу: лампадка моя горит, как я ее и оставил зажженную. И когда я оказался у колибы, разгреб золу и увидел, что у меня еще есть огонь, да и спички у меня там были, и мне казалось, что я побывал в другом мире, когда вернулся назад, в свое гнездо.
И тогда я научился задним умом не ходить без спичек, без топора и не оставляя меток. После этого я уходил далеко, был во многих местах, но действовал очень обдуманно. А тогда у меня не было ни спичек, ничего, и я был чужак в тех местах, да к тому же один. Как вспомню об этом… но все прошло, по милости Божией.
— А если бы вы остались в лесу, что было бы?
— А что мне оставалось бы делать? Прислонился бы к какому-нибудь дереву и ждал до утра. Если бы были спички, развел бы огонь. Когда у тебя есть огонь, у тебя все равно что тысяча друзей в лесу. С огнем мне ничего не страшно, где бы я ни был. Разве я не прожил при овцах столько лет? Когда я тут, в лесу, жил зимой — огонь! С одного боку обжигает мороз, с другой жжет огонь, буки трещат как пистолеты вокруг. Обут хорошо, и подбрасывай себе коряги в огонь. Я был приучен к таким делам, спать в лесу, а не в палатах. В жизни ведь я не был барином, я пастух. А тогда то было плохо, что у меня не было спичек. Потом я рассовал в карманы брюк коробка три спичек, завернутых в платочки; ходил я с ними целые годы. Я держал их про запас: «Где бы я ни был, пусть при мне будут спички, тогда у меня будет всяческое утешение». Огонь согревает тебя, освещает. Самый лучший друг в лесу — огонь.