— Чтобы вы знали, братия, — говорил он с убежденным видом, — как дорога ворона в очах Божиих. И она тварь Божия, что вы думаете! Знал митрополит, что делал! Тяжкое же мне предстоит покаяние!
Правнук очевидно, даже по внешности напоминал своего прадеда, но особенно унаследовал он от него мягкую молдавскую речь, выспренную, яркую и толковую. Часто говорил он, с тех пор как была вверена ему забота о хозяйстве:
— Ну, брат, знаешь, как хорошо в монастыре? Я убежал из дому, чтобы жить в пустыне, и мне отец чуть было не пересчитал ребра, когда явился за мной со «святым Николаем» в виде суковатой палки, потому что он боялся, бедняга, что его сокровище погибнет в монастыре от голода, тогда как я тут утопаю в богатстве! У, каким я богачом заделался!
В другой раз его начинал гладить против шерсти обет послушания, и тогда он опускался на ступенечку ниже и называл себя только господским управляющим, администратором. Он говорил:
— Мне нравится это послушание. Позовет меня настоятель и скажет: «Каллиопий, твое послушание — приказывать. Все сто человек в твоих руках». — «Хорошо, преподобный, — говорю я ему. — Это меня устраивает!» Как бы не умереть от счастья, свалившегося как снег на голову! Вот так вот, я — образцовый управляющий!
Он ходил с Патериком в руках и вздыхал. Показывал его и говорил:
— Знаете, что написано в этой книге? Сказано о древних монахах. Еще написано о покое, о безмолвии, о молитве. Я не видел никогда ничего подобного!
Затем добавлял как бы сам себе:
— Мне нужно уйти в пустыню!
Сказал он это слово, но никто не обратил внимания. И вот однажды утром в самый разгар лета, когда сады и поля взывают к людям о помощи, эконом больше не явился, чтобы разделить общие дневные послушания. Пошли за ним в келию. Никого. На столе записка: «Я ушел». Подождали его день-другой, и тут все поняли, что с отцом Каллиопием что-то случилось. «Видно, вернулся в Хумулешты! Наверно, ушел в Сихастрию! Да он ушел в Рарэу, в места более уединенные, чтобы избавиться от экономства!» Спросили и настоятеля.
— Не знаю ничего, — сказал отец Клеопа, — он ушел не по послушанию, без благословения.
Послали людей в названные места искать его, но они вернулись ни с чем. Назначили экономом отца Кирилла, а за отца Каллиопия стали молиться, да сохранит его Бог от опасностей, где бы он ни был. Так велел настоятель.
Прошел месяц, другой, и на третий, уже к осени, когда никто его уже не ждал, он явился. Худой, загоревший, с впалыми глазами и пустой котомкой.
— Я был в пустыне, — сказал он. — Закончились сухари, и я вернулся.
— И теперь чего ты хочешь, чтобы мы дали тебе сухарей и ты вернулся, или поместить тебя в иконостас, чтобы мы, грешники, кланялись твоей святости? — спросил его отец Клеопа перед лицом старцев, созванных, чтобы судить его, как положено по правилам, за непослушание.
Сказав это, отец Клеопа осенил себя крестом и стал на колени, как бы прося у него благословения. Остальные хотели было сделать то же, пряча в расплывшихся бородах улыбку.
— Оставьте, преподобные, я грешник, — сказал отец Каллиопий голосом поникшим, ослабевшим от поста и осипшим от холодов.
Все лето он провел под открытым небом на круче Коро́й, что над пещерой святой Феодоры, в Нямецких горах. Молился, углублялся в себя. Но без послушания, а без него все обращается в грех.
— Что скажете, отцы? — спросил отец Клеопа.
— Что сказать, — заторопился авва Кирилл, — я скажу, чтобы он вернулся к экономству. Вот так! Худшего и большего наказания, чем это, нет.
— Твоя святость хочет избавиться от послушания. Не надо. Ведь из-за него-то человек и убежал на безмолвие. Мы твою святость поставим на это место снова, если опять начнешь браться за свое!
— Отошлем его назад, — сказал другой старец, более суровый. — Если ему не понравилось тут, зачем ему сюда возвращаться?
— Я скажу, что надо перевести его в послушники, — предложил авва Клеопа, — снимем с него монашеские одежды, и пусть он начинает все сначала. И мы на него еще посмотрим. Пусть трудится на кухне, а после окончания трапезы пусть выходит к дверям и просит у всех прощения, говоря: «Простите меня, ослушника». Если он согласен, пусть остается!
— Я согласен, — быстро ответил отец Каллиопий. — Благословите и простите меня, ослушника!
Три месяца совершал он это покаяние, после чего ему вернули одежды и чин и перевели на послушание в церковь.
Позднее я узнал из уст отца Клеопы, настоятеля, что отец Каллиопий уединился в пустыне по его благословению:
— Знаешь, отче, когда я тогда поклонился ему, на суде, я же действительно поклонился его терпению и смирению. Я ведь один только знал, что этот бедный человек вовсе не был ослушником, но других я оставил при мысли, что смеюсь над ним. Если бы я сказал, что у него было мое благословение, то все труды его пропали бы даром. Он мог возгордиться, другие начали бы считать его святым, и повредилось бы все его душевное устроение. Иногда добродетели приводят к худшему злу, чем грехи! А то, что он претерпел еще и месяцы незаслуженного наказания в монастыре, помогло ему смотреть глубже на вещи и не считать, что если все было сделано им втайне, ведомо только для нас двоих, то он уже невесть какой святой.