— Да вам и нечего было есть.
— Да, мне особо нечего было есть, но и то, что было, я не мог есть. Если мне приносил бедный христианин рюкзак картошки, то я ее пересчитывал, чтобы у меня было хоть по картофелине на день, на худой конец. Потому что он мне это приносил: картошку, сухой хлеб, килограмм сахара и масло для лампады перед
Святыней. И я считал, чтобы в случае чего у меня была одна картофелина на день, потому что с одной я не умру. Ведь я ничего другого не делал, только молился… Заговлялся я на Рождественский пост двумя картофелинами и маленьким кусочком коровьей брынзы, только и всего. Испек картофелины, прочитал молитву, благословил их и возблагодарил Бога, что заговелся на Рождественский пост.
Много радости у меня там было и много тишины. Я жил там с лета 1952-го до лета 1953-го. В колибе было опасно, огонь виден был со всех сторон, да и колиба была не защищена. А когда я вошел в землянку, то почувствовал себя самым великим царем на свете!
Расскажу тебе, какое чудесное Воскресение Христово я пережил там, в лесу.
Христианин тот, который соорудил мне землянку, да упокоит его Бог, он сказал, что придет ко мне после Великой Субботы. До этого он не мог прийти, он не приходил ко мне с середины Великого поста. У меня еще было немного картошки, немного сухого хлеба, да там и ешь-то раз в день, вечером, и ешь что есть, понемногу всего, чтобы время провести день за днем. Много и не нужно было, потому что все больше на молитве стоишь. Были у меня некоторые радости…
Мы живем здесь как в ресторане, самая страшная жизнь здесь по сравнению с тем, как я жил там! Увы мне! А если заменишь все это — эти утешения, эти яства, эта свободу, эту жизнь в побеленных домах — на духовное, то у тебя будет много радостей. Я как в больнице теперь живу, как в палате, как вспомню, в каких землянках, в каких берлогах ютился я за мою жизнь.
И он не смог прийти, а я об одном его просил: «Дед Максим, ты если придешь, — потому что только он приходил ко мне, да и жил он поближе, хотя и до него было километров 18, как отсюда до Тыргу Нямц, — прошу тебя, дед Максим, если придешь, принести мне святую анафору от Воскресения Христова». Он говорит: «Отче, принесу, обязательно, принесу тебе пасху освященную, кулич, знаю, что ты не ешь мяса, но принесу тебе другого чего-нибудь, коровьей брынзы, еще чего». И приготовил человек тот, что нужно было, чтобы пойти ко мне, и пошел на пасхальную заутреню. И решил: «Как выйду после пасхальной службы, пойду». Но тут случилось искушение: когда он вернулся от заутрени, пришли к нему родственники: «Здравствуй, кум, как поживаешь?» Пришли и внуки с куличом, яйцами, как водится на Пасху. День ведь пасхальный.
Рассказывал мне потом тот христианин: «Мне уже не до еды было, они христосуются красными яйцами, а я как подумаю, что ты один, и так печален, и никого у тебя тут нет! Бабка моя сидит только, меняется в лице. И что мне пришло в голову, говорю: “Кум, я ведь надумал пойти в монастырь, потому что там будет вторая пасхальная служба, в 2 часа. Если матушка желает пойти со мной, то хорошо, а если нет, то я все же пойду”. — “Ну иди тогда, в добрый путь”. — “Вот, я приготовил кое-чего и сейчас быстренько схожу”».
И вышел он из дому часов в 10, а оттуда столько километров; сначала он старался остаться незамеченным, прятался как мог.
Я не ел с Великого Четверга — в пятницу, в Великую Субботу ничего. У меня оставалось немного сухарей, щепотка сахару, это у меня было, килограмм пшеничной муки и щепотка соли. Это были мои последние продукты, потому что он не приходил ко мне уже с месяц.
Он шел, бедняга, очень тяжело, хоть и знал лес, но вышел ведь поздно. Я, как человек, думал, с ним что-нибудь случилось, и поминал его в молитвах: может, его встретил кто-нибудь, вернул его домой. У меня была анафора старая, но я не принял ничего; был день Пасхи, и уже смеркалось. Я совершил свое правило и все поминал его. Я думал, как человек: «Может, они пошли вдвоем, может, поссорился с сыном, может, решил прийти ночью». Думал и я, как человек, один, а потом снова твердил: «Пусть будет, как Богу угодно».
И только когда вот так свечерело, вдруг слышу: пок! — хрустнула ветка. «Ну, это медведь или олень». И выглядываю в дверь, чтобы посмотреть, кто это: олень, медведь, кабаны? (Однажды прошло стадо кабанов, две свиноматки, и с ними поросят 24 где-то было. Поросята были маленькие, им было всего несколько дней, и они не могли идти. И те брали дубины в зубы и погоняли их дубинами. Одна шла впереди, а другая била их сзади дубиной. Я подумал тогда: «Ты посмотри, какое диво!»)