И когда я присмотрелся, это не звери были, это Максим, он наступил на хворостину. И как он только увидел меня, издали стал просить прощения: «Целую руки, Батюшка. Прошу вас простить меня, вишь, как вышло, случилось искушение…» — «Брат, что ты, не беспокойся! Ты хорошо дошел?» — «Хорошо, никто мне не встретился. Я дошел очень хорошо». — «А какое искушение было дома?» — «Пришли родственники, и я поздно вышел в путь». — «Ничего».
Я, войдя в землянку, произнес: «Светися, светися, Новый Иерусалиме…» — и он заплакал. У меня горела лампадка, пахло ладаном в землянке. И мы посидели, потому что он был весь мокрый, шел с грузом, он ведь принес все что смог, бедняга, с пасхального стола. Было у меня потом… потому что этого мне было слишком много, мне сколько было нужно? В другой раз приходилось и попоститься. Там ведь не как тут, там ты не обеспечен, там как захочет Бог, когда есть еда, а когда и нет.
И когда он начал вынимать из котомки все это: кулич, пасху, утиные яйца красные, гусиные, анафору, святую воду, коробков десять спичек, что мог донести человек на спине, полотенце для вытирания, сахар. И я сказал себе: «Такой красивой Пасхи у меня в жизни не было».
Я с субботы вечера до воскресенья вечера не сомкнул глаз. Не мог спать. Думал, как люди идут сейчас на заутреню, как встречают Пасху, и надел епитрахиль и старую фелонь. И у меня была Пасхальная служба, я пропел всё Пасхальное последование в полночь: «Воскресения день…» — пел громко. Пасхальные каноны, все-все я пропел. Начал в 11.30 вечером и пел до утра. И в конце сказал: «Христос воскресе!» — трижды, и леса ответили: у-у-у. Никто не ответил: «Воистину воскресе!» Никого не было. И я сказал себе: «Вот, сделал меня Бог причастником этой тишины, чтобы мне однажды быть одному в самом сердце гор и служить здесь Пасху».
И на другой день было то огорчение, а потом снова радость, когда он пришел и принес мне всего. И оставался христианин тот со мной три дня и три ночи, он не хотел спускаться в долину. Мы совершали вместе правило, читали часы Пасхи, что читаются на Светлой седмице. Потом мы брали с собой кулич, яйца и шли, чтобы он показал мне те места. И так он провел со мной пасхальные дни.
Уходя, он сказал мне: «Отче, мне жаль расставаться с тобой. Мне так тяжело уходить отсюда, как будто кто-то умер. Я будто всегда оставался бы с тобой тут, но что делать, если такова жизнь, что мы обременены заботами века сего. Очень жалко мне уходить отсюда. Какая здесь красота!»
Я, когда было время правила, стоял на правиле, выполнял все по чину, потом рассказывал ему из книг, говорил с ним. Мало книг у меня было в горах тогда. У меня было «Хранение пяти чувств», была «Невидимая брань», неопустительно со мной было «Богородичное правило» (Каноны Матери Божией), один «Патерик» — тот, что со старинными буквами, бухарестский, акафистник и один молитвенник. Это все книги, какие у меня были в горах, больше не было, я ведь не смог бы их донести.
И все это прошло, как сон, и я думаю теперь: «Боже, сподоби меня побыть еще странником на земле, чтобы я был снова один, но только дай мне и утешения, которые были у меня тогда». Я остаюсь здесь ради любви отцов, словно не могу решиться уйти, но у меня был большой покой, когда я был один, большой покой был.
А знаешь, что надо делать? Молиться постоянно. Поэтому и говорит святой Иоанн Лествичник: «Крепость царя во многом войске, а крепость пустынника — во многой молитве»[75]. Если б ты не стал молиться, тебя обступили бы мысли унылые, тоска, отчаяние, страх, помыслы маловерия, все обступило бы тебя — грусть, такая тоска невыразимая. А как начнешь молиться всем сердцем час, два, три — всё! Всё это развеивалось, и ты преисполнялся радостью, словно стоишь со святом святых. Не в алтаре, а во святом святых! Были некоторые утешения…
Начал я как-то перечитывать «Патерик» снова, на нем написано, что я начал читать его сначала. И я сказал себе так: «Не буду читать больше одного листа в день!» Знаешь, это для того, чтобы как можно дольше растянулось его чтение. Я думал: «Как можно перескакивать через эти слова так быстро, через такое великое учение?» Прочту лист из аввы Антония, а потом совершаю свое правило. А потом погожу день и снова читаю. А потом у меня был карандашик и тетрадь, и я все выписывал, то отсюда, то оттуда. Я заполнил много тетрадей такими выписками, так, чтобы прошел день, как одинокий человек. Когда я раскрывал «Патерик», то будто не читал, а будто говорил с ними; я словно видел авву Антония, авву Макаария, авву такого-то… Я думал: «Посмотри, где были написаны эти слова, — в пустыне». Очень красиво было!