И как раз в этот момент несчастный официант возник с четырьмя чашечками дымящегося кофе. Начальник затряс на него кулаком: «Пошел вон!»
Пауль Мирон, Германия
Между небом и водой
Один командир самолета рассказал нам:
«Было красивое осеннее утро, Покров Божией Матери, вторник 1 октября 1974 года. Я должен был лететь рейсом на Тель-Авив, вылет в 7.20 из международного аэропорта Отопе́нь.
Утренний подъем был рассчитан у меня как на калькуляторе, как и в любой другой день, и в аэропорт мы отправлялись так, чтобы в 6.00 экипаж начал приемку воздушного судна.
После проверки стальной птицы экипаж поднимается на борт и начинает чтение инструкции, следуя которой каждый член экипажа устанавливает определенные контакты в исходную позицию, проверяя, само собой разумеется, положение шасси, уровень заправки керосина и масла, антифризный механизм, герметизацию кабины.
Мне докладывают, что на борт доставлены контейнеры с пищей, багаж размещен согласно указаниям второго пилота, ответственного за балансировку самолета. Когда были окончены эти процедуры, около 7.00 второй пилот оповестил диспетчерский пункт, что на борту все нормально и можно впускать пассажиров.
Я смотрю из кабины пилота через левый люк, что возле моего командирского кресла, и вижу, что к самолету приближается группа пассажиров. Впереди идут монахи и монашенки в черных одеяниях, а за ними маленькая группа паломников.
Я подумал, куда это они направляются, но быстро вспомнил, что мы летим в Тель-Авив, а оттуда путь лежит в Святую Землю.
Вот вошел последний пассажир. Старшая стюардесса доложила, что посадка прошла нормально, и мы начали заводить турбины, разумеется, после согласия, полученного из диспетчерского пункта.
Параметры были нормальные, и я передал по эфиру:
— Борт TAROM YR-IML на Тель-Авив, дайте добро на выруливание на взлетную полосу 08.
Получив добро, мы начали выруливать. Перед взлетной полосой мы запросили разрешения на въезд на нее и, получив разрешение, завели турбины. После полного включения турбин мы запросили разрешения на взлет.
Оторвавшись от земли, мы сообщили, что взлет произошел в 21 минуту, и начали набирать высоту, согласованную с URZ (радиофон Урзиче́нь), потом взяли курс через TND, G1E, G1D на Стамбул.
Турбины тяжело гудели, 16 тысяч норовистых коней тянули за собой нашу стальную птицу, набирая высоту 8 тысяч метров. Наш четырехчастный мотор с его турбинными двигателями выжимал в это время только 650 километров в час.
Слышим стук в дверь, отделяющую кабину пилотов. Это была старшая стюардесса, она пришла, чтобы попросить у меня разрешения на совершение на борту какого-то богослужения, — просьба одного старого священника с седыми волосами.
В дореволюционные годы[94] мы брали с собой в каждый рейс по два человека из службы безопасности, преданных печальной памяти режиму, которые «охраняли» нас. Они не делали ничего, получали пенсии в валюте, униформу, питание из ТАРОМ[95] и оклады со всякими существенными надбавками.
Я подумал, что они — первые, кто доложит о происходящем на борту, но, переступив через это, сказал себе: “Я командир корабля, следовательно, решаю я”. И, обратившись к стюардессе, сообщил ей о моем разрешении, что можно провести службу на борту.
Прошло немного времени, и из громкоговорителя в кабину пилотов полились красивые песнопения монахов, славословящие Богородицу, и ответное пение матушек.
Мы летели между небом и водами Черного моря, зыбившегося легкими волнами. Я включил автопилот, и он взял под свою власть воздушное судно, ведя его по указанному направлению и поддерживая заданную высоту полета.
Захваченный песнопениями, я закрыл глаза и почувствовал себя словно на небесах среди сонма поющих Ангелов, Херувимов и Серафимов.
Как я сказал, был Покров Божией Матери, и Ее единой душой славили в своих песнопениях пассажиры в салоне воздушного судна.
Я очнулся и подумал, что и я, простой грешник, поспособствовал тому, чтобы совершилось это удивительное богослужение, о котором люди из службы безопасности наперебой начнут докладывать после нашего возвращения домой. Случай (или скорее Промысл Божий) распорядился, однако, так, что не последовало никаких неблагоприятных последствий — начальники то ли потеряли бдительность, то ли не обратили внимания на своих говорливых доносчиков, жадных до повышения по службе.
По каким бы маршрутам ни летал после этого, я всегда вспоминал этот великий день, когда я парил между небом и землей среди звуков ангельского пения монахов и монахинь. Теперь я уже вышел на пенсию, и этот день за всю мою жизнь единственный, когда я испытал такое сильное нравственное и духовное удовлетворение. Я не забуду его никогда и рассказываю о нем всем, у кого только хватает терпения слушать. Грешно, что не все дни у нас бывают такими.