На улицу Сент-Элизабет я пришла гораздо раньше, чем было условлено. На мне было простое светло-серое платье, скромная шляпка с прозрачной вуалью; я не надела ни одного украшения, если не считать крошечных золотых сережек в ушах, – словом, я сделала все, как говорил Франсуа. Меня никто бы не узнал в этом наряде. Но долго ли мне еще придется скрывать свое имя, как преступнице?
Франсуа появился ровно в полдень, как мы договорились.
– Пойдемте, – сказал он, – там, за углом, я оставил повозку.
– Повозку?! – переспросила я в ужасе. – Я буду ехать в повозке?
– А чего же вы хотели?
– Ну, я… я надеялась, по крайней мере, что вы найдете для меня извозчичью карету.
Франсуа смотрел на меня насмешливо.
– Мне кажется, вам не приходится выбирать. В Версале такая суматоха, что трудно найти даже повозку. Сомневаюсь, что вам предоставят что-то лучшее даже ради ваших прекрасных глаз.
Он повернулся на каблуках и быстро пошел по улице. Мне не оставалось ничего другого, как пойти следом.
– Что происходит в Париже? – спросила я, едва поспевая за ним. – Как вы думаете, моим детям ничто не грозит?
– Ничто.
– О, Франсуа! – я крепко схватила его за руку. – Вы действительно так думаете? Я хотела бы перевезти их в Версаль.
– К чему развращать детей в столь раннем возрасте? Они будут намного счастливее, если никогда не увидят этого сборища интриганов и шлюх.
Меня занимали иные мысли, и я не обращала внимания на эти крайне нелюбезные слова, хотя была с ним совсем не согласна.
– Но ведь толпы могут напасть на домик, где живут дети!
– Домик они не тронут. Толпы скорее нападут на Версаль.
Он помог мне усесться в повозку, и в это мгновение я обратила внимание на его костюм: синий камзол с двумя рядами пуговиц, жилет с вертикальными красными полосами, серые кюлоты, белые чулки, скромный галстук без кружев… Эта одежда делала его похожим на мелкого клерка или начинающего адвоката. Мне это не понравилось. Я не хотела, чтобы человека, которого я люблю, принимали за какого-то мелкого судейского…
– Ну, а вы-то, вы зачем так вырядились? Вы же депутат!
– Депутату тоже не мешает быть чуть-чуть похожим на сословие, от которого его избрали.
Он взглянул на меня и улыбнулся:
– Ну, не дуйтесь! Подумайте лучше о том, как трудно нам будет попасть в Париж…
– Почему?
– Потому что вокруг Парижа нынче, как я полагаю, собраны войска, и мне неизвестно, открыты ли заставы. Кроме того, на городских улицах наверняка творится что-то невообразимое, и нам будет стоить больших усилий добраться до вашего заветного домика… Но ведь так интереснее, не правда ли?
– Не знаю, как вам, – осторожно отвечала я, – однако мне не хотелось бы оказаться в гуще толпы, подобной той, что три месяца назад разгромила дома Ревельона и Анрио.
– О-о, дорогая! Нынешняя толпа во сто крат решительнее.
– Ваши слова нисколько не успокаивают меня, Франсуа.
– Не волнуйтесь. Никому не удастся узнать в вас знаменитую принцессу д'Энен де Сен-Клер, статс-даму Австриячки…
Он произнес это с такой холодной иронией, что я вздрогнула. Что он хотел сказать? Может быть, хотел напомнить, что мое имя, как имена всех женщин, приближенных к королеве, на улицах Парижа предается проклятиям?
Подавленная тоном Франсуа, я больше не разговаривала, молча наблюдая за дорогой. Повозка подскакивала на камнях, дребезжа, миновала Севрский мост. Запах пепла почувствовался в воздухе. Я подняла голову.
Огромный столб дыма клубился над Севрской заставой. Ветер нес золу и пепел прямо нам в лицо. Синее летнее небо окрасилось и затянулось темной пеленой, слегка светлеющей у самого своего верха и угольно-черной внизу. Сквозь дым вспыхивали языки пламени. Оглянувшись на запад, я заметила над заставой Сен-Клу такое же темно-алое зарево.
– Что это такое? – прошептала я испуганно.
– Вы разве сами не видите? Парижане жгут заставы. Это тоже протест против отставки Жака Неккера.
Эти слова меня рассмешили, несмотря на то, что я была слегка испугана. Жечь заставы для того, чтобы выразить протест и поддержать отставного министра…
– Протест против отставки Неккера, – повторила я насмешливо. – Скажите лучше, что вашей черни больше всего хочется, чтобы вино и ром были дешевы, поэтому-то они и жгут заставы – ведь на заставах взимаются пошлины за товары, ввозимые в город. Я так полагаю. И моя догадка верна – смотрите, сколько здесь пьяных…
Пьяных и тянущих вино здесь действительно было великое множество. Те, что еще держались на ногах, подходили к королевским гвардейцам, которые пока ни во что не вмешивались и не защищали заставы, и уговаривали их присоединяться к третьему сословию.
– Вы, похоже, горой стоите за Старый порядок, – язвительно отозвался Франсуа. – Вы, наверное, просто слепы, если не видите, что начинается революция.
– Я не вижу, – парировала я в том же тоне, – да, я не вижу никакой революции, я вижу только мятеж, который приведет всех, кто в нем участвует, на виселицу.
– Похоже, вы и меня туда отправили бы, а, моя дорогая? Этот вопрос был так нелеп, что я даже не стала отвечать.
Франсуа – единственный в лагере мятежников, кого я люблю. Ради него… честное слово, ради него, если он потребует, я буду стараться смотреть на мир глазами Собрания.
Париж бурлил… Из узких маленьких улочек толпы оборванных злых людей направлялись в Пале-Рояль и к Ратуше. Из обрывков разговоров я поняла, что горожане уже знают об отставке Неккера, и теперь ничто, казалось, не могло остановить этого мощного людского потока, выплеснувшегося на парижские бульвары.
Никто и не думал заниматься обычной будничной работой. Прекратился ремонт дорог: каменщики ушли митинговать, захватив с собой ломики и бросив неубранными груды щебня и вывороченного из брусчатки камня.
Все лавки и магазины были заперты, окна закрыты железными жалюзи – видимо, лавочники опасались ограблений и нападений со стороны многочисленных групп людей, одетых в лохмотья. Полиция стояла вдоль домов и не вмешивалась ни во что.
На площади Карусель, проезжая мимо своего отеля, я заметила, что два окна на первом этаже выбиты. Стало быть, и мой дом вызывал у кого-то ненависть. Хорошо еще, что Жанно со своей нянькой и Авророй находятся совсем в другом месте.
Мы выехали на улицу Шартр, и по мере приближения к Пале-Рояль ропот толпы, окружавшей нашу повозку, становился все громче, гневнее и возмущеннее. И чем больше подходило бродяг и оборванцев, тем громче становился крик.
Одно слово повторялось чаще других: «Заговор, заговор!»
Кричали иногда сущую чепуху, выдумывали всякие небылицы:
– Австриячка подложила мину под Национальное собрание, есть свидетели, которые это видели!
– Австрийская шлюха и ее прихвостень граф д'Артуа хотят взорвать весь Париж, а тех, кто уцелеет, сослать на галеры.
Мне стало казаться, что мы едем совсем не туда, куда следует, и я потянула Франсуа за рукав:
– Куда вы направляетесь? Мне нет нужды заезжать в Пале-Рояль. Вы же знаете, где живет мой сын…
– Знаю.
– Так почему же едете в Пале-Рояль?
– Это же нам по дороге, дорогая! Я – депутат, и мне не мешает послушать, что говорят в самом сердце Парижа о дворе!
– Черт побери! – возмутилась я. – Да вы хоть понимаете, какой опасности я подвергаюсь?
– Никакой опасности нет. Вас никто не узнает. Как мне кажется, в то время, когда вы блистали при дворе, вы не слишком утруждали себя знакомством с простым народом.
– Народом! – повторила я с горечью. – Порядочные люди сидят сейчас дома и молят Бога о том, чтобы хоть какая-то власть была восстановлена!
Я видела, что, несмотря на мои возражения, Франсуа не отказался от своего решения. Он только повернулся ко мне и сказал уже гораздо ласковее:
– Успокойтесь. Вы так дороги для меня, Сюз, я головой отвечаю за вашу безопасность.
Я промолчала, мрачно глядя в сторону.
Пале-Рояль гудел от криков и страстных призывов, сильнейшее брожение усиливалось с каждой минутой. Люди без определенных занятий, бродяги, вульгарные рыночные торговки – словом, всякий сброд с разнузданными страстями и исступленной ненавистью к каждому, кто был выше по положению и умнее, заполнил все галереи и кафе, жадно внимал каждому выступлению и разражался шквалом диких аплодисментов. Здесь было мало людей, одетых прилично или хотя бы опрятно, а еще меньше тех, кто умел говорить красноречиво и грамотно, но, если такие и были, они настолько подпадали под настроение толпы, так пропитывались пароксизмами ненависти, что выглядели ничуть не лучше остальных.