Костя продекламировал стихи Давида Бурлюка:
— Стол давно накрыт, — весело сказала Софья. — Мы вас заждались. — Она повернулась на каблучках.
Костя толкнул локтем Володю и шепнул:
— Коса-то какая! Из-за одной косы можно жениться.
— Будет тебе разыгрывать меня!
Они вошли во флигель.
Стол по тогдашним голодным временам производил впечатление необыкновенного изобилия: большие, спелые помидоры, кучки зеленого лука, китайский длинный белый редис, нарезанный ломтиками камчатский кетовый балык — все это лежало на тарелках, словно натюрморт, приготовленный для живописца.
Усевшиеся вокруг стола гости и хозяева безжалостно разрушили этот великолепный натюрморт. Магдалина Леопольдовна стала разливать по тарелкам уху.
Когда убрали глубокие тарелки и на столе появилась жареная рыба с молодым картофелем, посыпанным укропом, Костя обратился к тестю:
— Александр Федорович!
Сидевший рядом с ним Володя встрепенулся и так сжал Косте коленку, что тот чуть не вскрикнул.
— Ты думаешь, я насчет того? — смеясь, пробурчал Костя. — Я хочу о деле поговорить.
— О деле потом, — вмешалась в разговор Софья. Она сидела возле матери и передавала тарелки с корюшкой.
— Какое дело? — заинтересовался Александр Федорович.
— Дело у нас такое.
И Костя рассказал, что для социал-демократической организации была приобретена в Спасске типография, которую за отсутствием помещения пришлось временно разместить в одной из пустующих казарм на Эгершельде. Все попытки арендовать дом не увенчались успехом. Ни один домовладелец не захотел сдать помещение под типографию социал-демократической газеты «Красное знамя».
— Вы ведь будете снимать себе квартиру, — говорил Костя. — Арендуйте дом побольше, а половину сдадите нам под типографию и под редакцию.
Александр Федорович стал расспрашивать, какова типография, сколько и какие машины, сколько комнат нужно для редакции и так далее.
К концу обеда вопрос был решен положительно. Александр Федорович взял на себя задачу найти подходящий дом. Он даже сказал, что у него есть на примете один такой дом — на Ботанической улице, прямо над Народным домом. Александр Федорович и не думал, что своим намерением выручить социал-демократическую организацию он еще больше свяжет себя с революцией, не будучи даже отдаленно сочувствующим идеям рабочего движения. Он это хотел сделать просто из уважения к зятю, из любви к нему. Об этой любви Александра Федоровича к зятю знали все домашние, она бросалась в глаза и посторонним людям. Это была совсем не та любовь, которой любил Костю старик Суханов. Там была любовь отца, хотевшего сломить волю сына. Здесь была простая, сердечная любовь.
После обеда гости и хозяева разбрелись кто куда.
В шестом часу сошлись к самовару. С берега моря прибежали девушки с восторженными криками:
— На берегу лежит кашалот! Кашалот!
К месту происшествия сбежался весь хутор.
Действительно, на берегу бухты, на песке, головой к хутору, лежал молодой кашалот; только хвост его был в воде. Что за чудо? Григорий Суханов разъяснил. Молодой китенок, плавая недалеко от берега, по-видимому, заснул, и во время прилива его прибило к берегу. Когда начался отлив и вода ушла, бедный кашалот остался на песке. Проснулся, а кругом суша. Хлопал-хлопал он плавниками — ничего не вышло, не смог сдвинуть с места свое большое, тяжелое тело. Сбежавшиеся корейцы отрубили ему голову и разделили его жирное мясо между собою.
В понедельник рано утром друзья отправились в Шкотово, чтобы поездом поехать во Владивосток.
ЛЕГЕНДА ИСКАТЕЛЯ ЖЕНЬШЕНЯ
С тех пор как Виктор Заречный задумал свою книгу и уже начал работать над нею, его стало интересовать все, что касалось края.
Однажды он зашел навестить дядю Ваню, которого уж очень давно не видел. Жил дядя Ваня в Голубиной пади.
Виктор застал его сидящим на низеньком табурете перед столиком, на котором были разложены всякие охотничьи принадлежности. Дядя Ваня набивал порохом медные гильзы. Над его кроватью висели дробовое ружье и американский винчестер.
Дядя Ваня уже не служил в конторе военного порта. За двадцатипятилетнюю службу он получил звание личного почетного гражданина, чем до революции очень гордился, а после революции перестал говорить об этом: все стали гражданами. Домишко свой, после смерти бабушки Веры, он продал и уехал в бухту Тетюхэ. Там он поступил волостным писарем, потом снова вернулся в город и стал служить где придется. Хотя он сильно постарел, но держался все так же прямо; такие же у него были пышные усы, как и прежде, — теперь, правда, с проседью.
— Еду в Ольгу поохотиться, — сказал он после приветствий и взаимных расспросов. — Получил письмо от Платона — зовет. Поедем, Витя.
— А он все там? — спросил Виктор.
— Там.
— И все охотится?
— У! Ему уж семьдесят пять, а глаз у него как у ястреба, а ноги как у оленя.
— Но я ведь, дядя, охотник-то липовый, — сказал Виктор. — И не люблю убивать ничто живое.
— Ну, побродишь с ружьем. Поедем.
Мысль побывать в Ольге, где Виктор был семь лет назад, соблазняла, и он решил воспользоваться предложением дяди Вани. Путешествие, хотя и небольшое, вдоль побережья Японского моря и посещение самой Ольги должны были быть не только интересными, но и полезными — надо было изучать родной край.
Ольга теперь ему еще больше понравилась своей уютной бухтой, зелеными сопками, лесным воздухом, тишиной — словом, всем тем, что создает «внутреннюю тишину», так необходимую для творческой работы.
Именно эту «внутреннюю тишину» почувствовал Виктор, едва пароход «Георгий» вошел в бухту.
Платон Кочетков жил в своем домишке на краю поселка. Выглядел он действительно молодцевато. Из-под лохматых бровей молодо смотрели живые серые глаза.
Виктору захотелось навестить свою бывшую квартирную хозяйку, но окна ее дома были закрыты ставнями и забиты поперечными досками, а на двери белела бумажка, извещавшая о продаже дома, с адресом, куда обращаться (в городе Никольск-Уссурийском).
С грустью, которая всегда возникает при воспоминании о счастливых днях прошлого, Виктор взглянул на заколоченные окна своей бывшей комнаты.
На следующий день ни свет ни заря охотники отправились вверх по течению реки, носящей китайское название Сыдагоу.
Гуськом, с накомарниками на головах, с котомками за спиной и винчестерами в руках, пробирались они вдоль реки.
Рассматривая следы зверей на тропе и на песке у реки, Платон Кочетков то и дело говорил:
— Олень прошел… Кабан!.. Изюбр!.. Водичку ходили пить, — добавлял он. — Поглядывайте, друзья. Винчестеры держите наготове! Тигры — они тоже водичку пьют.
Дремучий лес вокруг, скалы гор служили хорошим убежищем для зверей; дубы-великаны, вековые кедры, клены, маньчжурский орех, заросли орешника, леспедецы, боярки скрывали их от глаз охотников.
Была пора, когда все деревья уже отцвели и земля принимала в себя семена новой жизни, когда природа вошла в свой зенит и сочная зелень ярко сверкала.
Солнце уже поднялось высоко. День был жаркий. Земля испаряла теплую влагу. В воздухе кружились тучи мошкары.
Охотники достигли пади, которая так и потянула к себе своей пышной зеленью. С дерева на дерево перелетали проворные японские пеночки.
— Пойдем падью, — сказал Кочетков.
По дну пади, в густых зарослях белокопытника, китайского вьющегося лимонника, высоких ярко-зеленых папоротников, пролегала едва заметная тропа. Кто проложил ее, эту тропу? Охотники? Звероловы? Искатели чудодейственного корня женьшеня — панцуя? Или отряды хунхузов? Кто бы ее ни протоптал, она служила всем и вела туда, куда нужно было и охотникам, и звероловам, и искателям женьшеня, и хунхузам, нет-нет да и совершавшим свои набеги на Ольгу.