Охотники поднялись тропой по склону пади. Открылась широкая панорама гор, покрытых хвойно-смешанным лесом. Позади, меж сопок, синей полосой показалось далекое море с белыми гребнями — по морю, должно быть, шел сильный ветер.
— Вот и Фын Тяо! — воскликнул Кочетков.
Виктор не сразу заметил под дубом почерневшую от времени и вросшую в землю фанзу и самого искателя женьшеня, сидевшего на корточках у дымокура и покуривавшего трубку с длинным черным мундштуком.
— Здорово, Фын Тяо! — приветствовал Платон китайца. Дядя Ваня тоже знал старика.
Загорелое, все в морщинах, лицо китайца осветилось детской улыбкой, узкие черные глаза радостно блеснули. Он вынул трубку изо рта, встал.
— Сыдыраствуй! — ответил он.
— Здравствуй, здравствуй! — повторил Платон, пожимая его сухую руку.
Указывая глазами на Виктора, старик спросил по-китайски:
— Кто это?
— Хороший люди, — ответил Платон. — Шанго люди. — И Платон начал бойко говорить со стариком на китайском языке.
Поделившись новостями с китайцем, Платон сказал:
— Вот здесь мы, друзья, и поохотимся денька три. Фын Тяо делает великолепные копчености из кабаньего и оленьего мяса.
Старик Фын Тяо жил в своей землянке уже несколько десятков лет. Он был одним из тех сотен китайцев, которые еще до основания Владивостока приезжали из Китая и расселялись по необозримым таежным просторам Южно-Уссурийского края. Первые русские исследователи Приморья наносили на карты многие фанзы, которые они встречали по побережью моря, у рек, в глуши тайги. Обитатели этих фанз, в большинстве своем одинокие китайцы, занимались промыслом трепанга, морской капусты, звероловством, поисками лечебного корня женьшеня, охотой за пантами пятнистого оленя — хуа-лу, что значит «олень-цветок». Драгоценные продукты тайги и моря скупались китайскими купцами и вывозились в Китай.
Фанза Фын Тяо представляла собой примитивное жилье, сооруженное из ветвей и сучьев деревьев и оштукатуренное желтой глиной. Внутри это была слабо освещенная двумя крохотными оконцами комната с каном — лежанкой.
За фанзой был великолепно возделанный трудолюбивыми руками Фын Тяо огород, где зеленели лук, черемша, редис, огурцы.
Отдохнув часа два, охотники отправились на добычу.
Едва они углубились в лес, как вдруг из-за дуба, ударившись задними ногами о дерево, выскочила испуганная козуля. Это был красивый молодой самец. Дядя Ваня вскинул винчестер, выстрелил, самец взмахнул передними ногами, точно хотел прыгнуть, простонал и ринулся в кусты — только ветви хрустнули.
— Красивый выстрел! — одобрил Кочетков и побежал за дядей Ваней к убитому животному.
Виктор не разделял восторгов охотников. Ему было жаль козулю.
Охотники не стали больше охотиться. Кочетков освежевал зверя, и они вернулись к фанзе.
— Кому убивай-ла? — спросил китаец.
— Он убил, — указывая на дядю Ваню, ответил Платон.
— Хао! — похвалил старик.
Охотники сняли накомарники.
Дядя Ваня был в хорошем расположении духа и немедленно приступил к исполнению обязанностей повара: резал козулину на куски, надевал на шомпол и жарил на костре.
Между тем уже и вечер придвинулся. Невидимое, где-то на западе потухало солнце. Жара спала, но было душно. Земля, казалось, испаряла еще больше влаги. В лесу, и так довольно молчаливом, стало тише, будто он вдруг опустел. Вместе с тишиной, с сумерками, надвигавшимися отовсюду из-за деревьев, пришла грусть. Природа всегда грустит, когда солнце покидает землю. Виктор вспомнил, как хорошо Василий Рудаков говорил о закате солнца: «Это не только закат солнца. Это уход в вечность одного дня человеческой жизни». Вот и сейчас уходил безвозвратно день жизни — загадочной, непостижимой человеческой жизни.
Ужин был готов. Поели козулины, напились чаю и, усевшись у входа в фанзу, где не переставая дымил костер, повели беседу. Фын Тяо подложил в костер хвороста и какой-то дымной травы, набил трубочку листовым табаком и сел на корточках возле дымокура.
Сумерки сгущались. В лесу одиноко раздавались голоса птиц.
Вот где-то близко жалобно вскрикнула какая-то, должно быть совсем маленькая, птичка:
— Лиу…
И сейчас же, словно в ответ ей, где-то далеко глухо отозвалась другая:
— Ван-га-го…
Старик Фын Тяо, покуривая трубку, напряженно прислушивался к лесу.
А в лесу тосковала маленькая птичка:
— Лиу… лиу… лиу…
И едва она умолкала, как раздавался далекий, тоскующий зов:
— Ван-га-го… ван-га-го…
Сколько Виктор ни вслушивался в пение птиц, обе они кричали чередуясь, словно сговорились. Крикнет одна отрывисто:
— Лиу…
И ей отвечает другая — глухо, размеренно:
— Ван-га-го…
— Твоя слышит? — вдруг загадочно спросил Фын Тяо, вынув изо рта трубку.
— Слышу, — ответил Платон.
— Твоя понимай?
— Что понимай? — Платон не понял вопроса старика.
— Его кричи, твоя понимай? — опять спросил старик.
— Ну, поют птицы.
— Твоя не понимай, — сказал старик, сунул трубку в рот и молча стал смотреть перед собой узкими глазами, от которых во все стороны бежало бесчисленное множество мелких, сухих морщинок.
Платон попросил старика сказать толком, о чем он говорит.
Сначала нехотя, а потом все с большей охотой Фын Тяо стал рассказывать. Платон внимательно слушал его.
— Что он говорит? — спросил Виктор.
— Интересную вещь рассказывает.
— О чем?
— Я переведу. Постойте.
Вот что рассказывал старик:
— Да, это птицы, но птицы особенные. Оки поют, словно перекликаются, словно зовут друг друга. Одна говорит: «Лиу». Другая говорит: «Ван-га-го». Они никогда не сходятся не только на одном дереве, но их не видели хотя бы на двух соседних деревьях…
— Рассказывай дальше, Фын, — просил Платон,
Старик рассказывал:
— Много лет назад в китайской деревушке, на месте которой теперь растут высокая трава и молодые деревца дуба и дикого винограда, жили два пастуха-китайца. Одного звали Ли У, другого — Ван Га-го. Одинокие, они с ранних лет жили под одной кровлей и были нежно и глубоко привязаны друг к другу.
Зима сменялась летом, лето — зимой, уходили старые годы, приходили новые, а Ли У и Ван Га-го не переставая ревностно пасли деревенское стадо черных свиней.
Но вот однажды под вечер, когда пришло время собирать разошедшихся по лесу свиней, на зов Ли У Ван Га-го не ответил…
Это было впервые за много лет, и Ли У это обстоятельство показалось странным. Предчувствие недоброго сжало его сердце.
Пригнав свиней в деревню и сообщив об исчезновении Ван Га-го, он бросился обратно в лес.
Дрожа от страха, Ли У бегал по лесу и что было силы звал своего друга:
«Ван Га-го! Ван Га-го!..»
Звал и прислушивался… Птички пугливо вспархивали с деревьев. И кто-то большой, лохматый гулко разносил по лесу:
«Га-го… га-го… га-го…»
Ван Га-го не откликался.
Время шло. Бог ночи протянул руку в небо, и солнце скрылось где-то далеко за тайгой. Веселые духи дня затихли, разбежались, притаились — кто в дупле, кто под камнем, кто под корнями старых деревьев. Отовсюду надвинулись таинственные призраки. Лес замолк. И только Ли У метался в лесу и кричал:
«Ван Га-го!»
Да лес вздрагивал и зловеще повторял:
«Га-го… га-го… га-го…»
Долго Ли У бегал по лесу и вдруг почувствовал, что никогда не найдет своего друга. И великая тоска вошла к нему в душу. Он сел на поваленное дерево и заплакал.
«Пропал Ван Га-го, пропал. Или тигр неслышно унес его, или злой дух сбил с пути и зазвал в тайгу».
Тревожно стало в лесу, качались странные тени, ночь уже притаилась под деревьями. А Ли У все сидел на пне и плакал…
И вдруг он услыхал свое имя.
Ли У весь встрепенулся и замер.
«Ли У!» — снова раздалось где-то.
И слезы радости брызнули из глаз Ли У.
«Ван Га-го!» — крикнул он и бросился в ту сторону, откуда доносился голос друга.
Но сколько ни бежал Ли У, голос Ван Га-го казался далеким и раздавался то в одной стороне, то в другой. Ли У останавливался, прислушивался, звал друга и снова бежал…