Но вот паровая машина на заливе заработала. Сильная водяная струя с треском вырвалась из шланга и обдала Степана Чудакова солеными брызгами.
— Ур-ра! — радостно закричал он.
— Ур-ра! — ответили ему десятки голосов.
Чудаков взял в руки медный брандспойт. Вода ливнем обрушилась на штабель. Взлетели кверху дымящиеся куски хлопка, заметался и зашипел по верху штабеля огонь.
Глядя на струю воды, Степан думал… На собрании офицеров в штабе крепости — он был на этом собрании, — когда обсуждался вопрос о выборах депутатов от офицерского состава гарнизона, командир полка, полковник фон Витте, остзейский барон, стоял молчаливый, с тоской поглядывал на то, что происходило вокруг него. Его помощник, подполковник Домбровский, бледный, похудевший, с появившимися глубокими морщинами на обычно гладком лице, опирался спиною о стену и также не вымолвил ни слова; выражение его лица ежеминутно менялось: то ирония, то ненависть и презрение, то безнадежность пробегали по нему. Начальник крепостной артиллерии, генерал Сагатовский, расхваливал новый режим. О, эта лиса! Он еще себя покажет! Прапорщик Дьяконов, красивый, с надменным лицом, которое так ненавидят солдаты, глядел волком. Штабс-капитан Зенченко тоже гусь: натравливает офицеров на солдат, посещающих собрания в Народном доме, возбуждает офицеров против Совета рабочих и военных депутатов. Почему они на свободе? Во время собрания стало известно, что во Втором полку застрелился капитан Богушевский, оставив записку: «Кончаю жизнь самоубийством, так как знаю, что не переживу нового режима». Известие это передавалось из уст в уста. На Дальнем Востоке самодержавие пало, как в сказке: «Сезам, отворись!» — и отворились ворота свободы… Но люди с волчьими глазами, как у Дьяконова, без сопротивления не сдаются. Мало, очень мало таких офицеров, как капитан Сакович…
Степан Чудаков не видел, что на пожар съехался почти весь Исполком Совета, он не заметил, как прошла ночь, не видел, как взошло солнце, как оно плыло по ясному небу и как потом повисло над сопками за Амурским заливом, точно огромная ягода клюквы. Скоро солнце скрылось, окрасив небо зловещим заревом. Казалось, там, за сопками, горела тайга. Степан увидел только, как зажегся маяк на острове Скрыплева, и понял, что снова начинается ночь. Огонь ярче и веселее запрыгал по штабелям, изгибался и взвивался вверх, как сатана.
Виктор Заречный, подняв голову, увидел: плывут красные, зловещие тучи; все плывут и плывут — низко, над самой его головой. Предчувствие недоброго, пришедшего вместе с этим пожаром, с этими красными тучами, тяжело легло на сердце.
Две ночи бушевал огонь, пока усилиями всех пожарных средств города не был наконец прекращен.
Черный от дыма, мокрый, в опаленной шинели, с кусками приставшего к ней хлопка, шатаясь как пьяный, шел Степан Чудаков между мокрыми штабелями. Виктор Заречный подошел к нему, протянул руку. Чудаков взглянул на него воспаленными глазами и пожал его руку своей горячей рукой.
Придя домой, Виктор сказал Серафиме Петровне:
— Народ наш не зря называют великим.
Ночью во сне он видел рыжую бороду солдата. Борода открывала рот, скалила зубы и в исступлении кричала:
— В огонь его! В огонь!
А над головой Виктора низко-низко плыли зловещие, красные тучи. Борода исчезла. Виктор лежал у Якутского тракта, по дороге в ссылку, в Киренский уезд, и смотрел в небо, а красные тучи все плыли и плыли.
СОЛДАТ СТЕПАН ЧУДАКОВ
В одной из комнат бывшего особняка военного губернатора собрались члены Исполкома Совета. На шесть часов было назначено заседание военной комиссии, почти все члены собрались и сидели по обе стороны длинного стола, а председатель Исполкома, который должен был председательствовать на этом заседании, все еще отсутствовал. Шел беспорядочный разговор, стоял коромыслом табачный дым.
В это время по дороге с Эгершельда в город шел солдат Степан Чудаков.
По внешнему виду это был типичный солдат, но не из запасных, а действительной службы, «товарищ», как иронически, а чаще всего зло в семнадцатом году реакционеры называли солдат. Ничего примечательного ни в нем самом, ни в его одежде не было: солдат как солдат; шинель в бурых пятнах — следы пожара; красные погоны с желтым трафаретом «4 Влд.» и двумя медными пушечными стволами крест-накрест; фуражка защитного цвета. Вместе с тем все в его внутреннем мире было глубоко личное, неповторимое. Один на весь полк, а может быть, и на весь гарнизон.
Детство свое — до девяти лет — Степан провел среди мукосеев; отец его служил машинистом на мельнице у известного по всей Волге и Каме купца Башкирова, около Нижнего Новгорода. Любимец лишенных семьи рабочих мельницы, Степан ночевал у них в общежитии, вставал с ними в пять часов утра и шел «на работу». Он и в самом деле работал: чистил на мельнице дымогарные трубы парового котла, обивал накипь, выметал мучную пыль из-под рассевов. Звали его рабочие «Приятель»; не Степа, а «Приятель». У одной из семнадцати содержанок Башкирова, француженки де Планьи, был сын Левка. Купцы, бывало, во время кутежа в ресторанах мазали официантам носы горчицей и хохотали до колик в животе, а Левка любил разрисовывать Степке «морду» акварельными красками. Разрисует и хохочет. Тогда-то в Степане и проснулась как некая наследственность классовая ненависть к «другу» его Левке, к мадам де Планьи, к купцу Башкирову и ко всему его миллионному состоянию.
Одну зиму Степан обучался в школе на Ковалихе, где когда-то учился Максим Горький, потом поступил в церковноприходскую школу, а затем в четырехклассное училище имени святого князя Владимира. Тут он пристрастился к чтению, перечитал все книги в школьной библиотеке, а затем стал постоянным абонентом главной библиотеки Нижнего Новгорода.
Революция 1905 года произвела на Степана сильное впечатление. В декабре он с отцом побывал в Сормове. Огромный завод в течение нескольких дней находился в руках рабочих. Это было невероятно: рабочие — хозяева завода! Но в то же время Степан был свидетелем, как вокруг Завода скакали на взмыленных лошадях пьяные казаки и полицейские; они избивали нагайками рабочих, расстреливали их, рубили шашками.
Зародившаяся раньше в душе Степана подсознательная ненависть к «богатым» стала оформляться в нечто такое, что уже говорило о пробуждении в нем классового самосознания.
Семнадцатилетним юношей он окончил училище и на буксирном пароходе Башкирова «Самарец» в качестве кочегара поплыл по великой реке Волге, которая представилась ему широкой и бесконечной рекой жизни.
За год до первой мировой войны Степан стал солдатом. Посадили его вместе с такими же, как он, «забритыми» новобранцами в товарный вагон, на котором было написано: «40 человек и 8 лошадей», и повезли на Дальний Восток. Жизнь теперь показалась ему не рекой, а безбрежным мутным морем. Ничего нельзя было понять в этой жизни. Когда началась мировая война, ему стало казаться, что человечество гибнет. Ни ум его, ни сердце не были еще озарены светом учения великих гуманистов девятнадцатого века — Маркса и Энгельса. Поэтому он плутал в жизни, как плутает челн в море, когда у него нет ни руля, ни ветрил. Особенную путаницу в его мысли внесли попавшиеся ему в руки проповеднические книги Льва Толстого. Великий писатель, взволновавший Степана глубоко правдивыми «Детством», «Отрочеством» и «Юностью», затуманил ему потом голову своей проповедью непротивления злу насилием и идеей самосовершенствования. «Не противься злу насилием!» «Совершенствуйся!» Ведь это говорил не кто-нибудь, а Лев Толстой. Да, вот где правда! Вот где разгадка того, что мучило Степана! А тут еще подвернулась под руку книга Петра Кропоткина «Хлеб и воля». Ну, и пошло все кругом в голове у Степана. И такой крутил там вихрь, что девиз Маркса и Энгельса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — привел его в общество эсперантистов[11]. «Вот где спасение мира!» — подумал он, увидев однажды на доме нотариальной конторы Вонаго, на Светланской улице, возле виадука, белый щит с зеленой пятиконечной звездой…
11
В общество эсперантистов входили люди разных социальных слоев и самых различных политических убеждений. Создатель языка эсперанто Заменгоф думал, что язык этот может объединить человечество.