Степан любил этот романс Шуберта (он вообще любил музыку и сам поигрывал на скрипке) и на минуту остановился, вслушиваясь в голос певицы. Но злоба, переполнившая все его существо, мешала восприятию прекрасной музыки. К тому же его раздражала глубоко чуждая ему «публика» на верандах. Он всеми фибрами своей души, как он говорил, ненавидел городскую буржуазию. Неприятна ему была и эта пара на балконе.
Мимо кондитерской проходила группа людей, громко и возбужденно разговаривавших. Степан вгляделся. Это были анархисты во главе с солдатом двенадцатой роты Четвертого полка Передвиговым, бывшим политическим эмигрантом, вернувшимся из Америки. Этот малограмотный, грубо сколоченный, с могучими плечами человек чувствовал себя среди своих приверженцев как рыба в воде. Он приобрел славу своими призывами к объявлению во Владивостоке немедленной социалистической революции, чем и снискал симпатии к себе со стороны Степана, «В самом деле, чего ждать!» — думал Степан.
До его ушей донесся зычный голос Передвигова:
— Богатства земного шара должны принадлежать всему человечеству!
Степан подумал:
«Это он, черт, нарочно, чтобы буржуазия слыхала».
Шествие анархистов замыкал широкоплечий, огромного роста увалень Пегасов, постоянно повторявший: «Бомбочки надо кидать в буржуев, бомбочки».
Анархисты прошли мимо кондитерской.
Придя к себе в каморку при Солдатском доме (более убогое жилище трудно было себе представить!), Степан выдвинул ящик из стола, чтобы взять кусок хлеба. Он утром выпил чаю с булкой в Совете и был голоден. Он хорошо помнил, что в среднем ящике стола оставался кусок ржаного хлеба, но сейчас там лежал только переписанный на машинке ответ солдатам Третьего артиллерийского полка от Четвертого полка.
Он выдвинул второй ящик, справа, и там не оказалось хлеба.
«Черт! Куда он девался?»
Степан выдвинул третий ящик, слева, но и в этом ящике хлеба не было.
«Должно быть, крысы съели», — подумал Степан и сел на кровать, покрытую серым суконным одеялом.
Он устал от целодневной беготни по собраниям и митингам, — а митинги в городе происходили круглые сутки на всех перекрестках, — и по делу о ремонте вот этой самой казармы, где он создавал свой Солдатский дом. Во всей этой беготне и собраниях было, как казалось Степану, много бестолковщины. Особенно бессмысленными ему казались ожесточенные споры между большевиками и меньшевиками о характере происходившей революции: буржуазно-демократическая она или социалистическая?
«Поднялись рабочий класс и крестьянство, — говорил он, — значит, давай социализм. Вот и все».
Степан Чудаков питал лютую ненависть к меньшевикам, считал их буржуями.
Дядя Володя сказал ему однажды:
— Ну и сволочи же меньшевики! Ох, какие они сволочи, Степан!
— Почему же в таком случае большевики в одной организации с меньшевиками? — спросил Степан.
— Надо разъединиться, — сказал тот. — Обязательно надо разъединиться.
— А я думаю, — возразил Степан, — надо взять власть в свои руки и упразднить все партии.
Дядя Володя с недоумением посмотрел на Степана.
— Ты, Степан, того… Тебе надо засесть за Маркса.
Недавно во владивостокских «Известиях» было опубликовано письмо полкового комитета Третьего артиллерийского полка, расположенного на Русском острове, к солдатам Четвертого полка с намеками насчет подкупленных немцами темных агентов, будто бы переодетых в форму Четвертого полка и разжигающих гражданскую войну. «Возмутительное письмо! — думает Степан. — Сейчас пишут, а придет время — стрелять будут. В комитете у них председателем поручик Абрамов, эсер. Хотят продолжения войны. Дурачье! «Мы, говорят, верим Керенскому, этому пламенному энтузиасту, проклявшему виновников событий третьего — пятого июля, когда на улицах Петрограда пролилась кровь невинных жертв предательской агитации анархизма, большевизма, ленинизма и германизма…» Все свалили в одну кучу — и большевизм, и германизм. Целый полк одураченных солдат. И где? На Русском острове». Степан вынул из стола проект ответа Третьему полку. Он сам его составил. Хлестко написано. Все на своем месте: призыв к единению армии с народом, призыв к войне против капиталистов, к социальной революции. Степан уже читал письмо во всех ротах полка, только писаря да музыканты не одобрили — говорят, будто преждевременно призывать к социальной революции. «Чепуха! Чего ждать? Нечего ждать… Вот крысы хлеб съели…»
Посидев в раздумье на кровати, Степан оглядел невесело каморку, поднялся, снял с гвоздика скрипку, настроил ее и прижал к небритому подбородку.
Пустая, полуразрушенная, неуютная казарма, которую Степан с большими хлопотами отвоевал у воинского начальника для организации «солдатского культурного центра», огласилась грустными звуками «Серенады» Шуберта.
Сторож — единственная «штатная единица» Солдатского дома — по фамилии Огурцов, пожилой человек, дремавший на сцене в глубоком, провалившемся кожаном кресле, проснулся и проворчал:
— Не спит… черт неугомонный!
Звуки, которые Степан извлекал из маленького коричневого деревянного инструмента, проникали в собственное сердце Степана, как змейки, и жалили его ядом тоски. Глаза его ушли куда-то, словно он смотрел в свою собственную душу.
— А всё бабы! — ворчал Огурцов. — И не поймешь, за которой волочится: не то за кудрявой, не то за той… как ее?..
Чувство одиночества щемило душу Степана. В самом деле — стукнуло уже двадцать пять лет, а он все один. И сейчас вот, кроме чудака Огурцова да серых крыс, в казарме ни души. Только лились печальные звуки:
Степан играл и думал:
«Надо, наконец, объясниться с ней… Не может быть ничего глупее, как влюбиться во время революции».
Огурцов ворочался в кресле.
— Разбудил… И день мотается, и ночь не спит.
Огурцов понимал, что неспроста председатель Эгершельдского комитета солдатских депутатов заиграл на скрипке ночью, но мольбу, которая слышалась в звуках скрипки, он понимал по-своему, грубо:
— Всё бабы!
Степан же не думал ни об Огурцове, ни о чем другом, как только об одном:
Огурцов не мог уснуть. Поднялся с кресла, половицы сцены заскрипели под его сапогами.
— Эхма! — произнес он громко. — Леворюция!
Он стукнул нечаянно прикладом берданки по суфлерской будке, надел ремень берданки на плечо, прыгнул со сцены и пошел по зрительному залу, уставленному деревянными скамейками.
«Да здравствует мировая революция!» — машинально прочитал он лозунг на кумачовом полотнище, прибитом к одной из стен зрительного зала.
На дворе Огурцов смотрел, как мерцали в тумане Поспеловские маяки, и слушал, как председатель играл на скрипке:
Ночь была действительно тихая. Не слышно было волн ни в Амурском заливе, ни в Золотом Роге. Склянки на брандвахте против Крестовой горы пробили двенадцать.
Огурцов пробурчал:
— Все играет…
А скрипка Степана Чудакова кого-то звала:
НА РУССКОМ ОСТРОВЕ