Весь июль город находился в тревоге. Началось то, что смутно ожидалось. Но и теперь то, что началось, было лишь отражением того, что происходило за десять тысяч верст, в беспокойном сердце России — Петрограде. Приморье жило тем, чем жили все взбудораженные революцией края и губернии Российского государства. Да вряд ли кому-нибудь приходила в голову мысль, что уже не за горами дни, когда здесь, на далекой окраине России, начнутся события, каких не знал ни один край за всю историю русской революции.
В Петрограде, по приказу Временного правительства, генерал Половцев расстрелял демонстрацию рабочих. Юнкера заняли дворец Кшесинской, разгромили помещение ЦК большевиков, редакцию «Правды». Временное правительство отдало указ арестовать Ленина. Ленин скрылся.
Владивостокский Совет осудил выступление петроградских рабочих как «измену революции». Но народ творил свою историю. Матросы Сибирского флотского экипажа заявили: «Пока вся власть не перейдет в руки Советов, не может быть устранена возможность таких случаев, какие имели место на улицах Петрограда»; солдаты Четвертого артиллерийского полка протестовали против ареста большевиков, закрытия большевистских газет, введения смертной казни на фронте, рабочие железнодорожных мастерских потребовали немедленного окончания войны. Противодействие контрреволюции росло с каждым днем.
Природа же в эти дни жила своей жизнью, не тревожась событиями, происходившими в обществе людей. Туманы давно прекратились. Настали великолепные августовские дни — преддверие чудесной приморской осени. В безветренные дни залив был задумчиво-кроток и ласков. Солнце, спускаясь к сопкам, дарило ему свои последние лучи, золотой дорожкой бежавшие через залив. Можно было забыть обо всем, о всей сутолоке жизни, о тех ужасных судорогах, в которых билась страна. Временами даже казалось, что город как будто притих, согретый еще очень жарким августовским солнцем. Но это только казалось. В конце августа телеграф принес последнюю новость, и город, точно сейсмограф, приходящий в действие от толчков землетрясения, совершающегося за тысячи верст, пришел в волнение. Толпы народа стояли перед белыми листками, расклеенными на заборах и на телеграфных столбах. Изумленные жители города читали:
«Товарищи рабочие, солдаты и матросы!
В решительный час развития революции обращаемся мы к вам, Контрреволюция, в лице генерала Корнилова, заявила себя открыто, и ставка главнокомандующего организовала поход на революцию, поход на Петроград… Контрреволюция грозит свободе… Владивостокская организация РСДРП призывает...»
Рядом другой листок:
«29 августа 1917 года, крепость Владивосток.
…вся военная, гражданская власть крепости Владивостока и прилегающего района переходит в руки Объединенного Исполнительного комитета Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов…»
С вестью о мятеже Корнилова во все концы города — в воинские части, к портовым рабочим, к железнодорожникам, к грузчикам — разъехались члены Исполкома всех партий: мятеж угрожал всем.
Утро было золотое. Солнце стояло уже высоко над Гнилым Углом и заливало теплым светом Тигровую гору и весь Эгершельд с его пристанями, пароходами, с Крестовой горой, на которой развевался крепостной красный флаг. «Инженер» не спеша плыл под мерный стук машины по направлению к Русскому острову.
Виктор Заречный и Дядя Володя в черных косоворотках стояли у борта в носовой части катера. По катеру разгуливал лидер меньшевиков Агарев. Он был видной политической фигурой в городе. Говорили, будто до революции Агарев стоял на позициях революционного марксизма. Прибыв из Америки, где он, будучи эмигрантом, работал каким-то контролером на заводе «Ремингтон», изготовлявшем трехлинейные винтовки для русского правительства, Агарев стал одним из вождей владивостокских меньшевиков, среди которых были люди с широким образованием, прошедшие большой путь борьбы с самодержавием. Он расхаживал по палубе, держа серую шляпу за спиной. Солнце поблескивало на его лысине, окруженной темными поседевшими волосами, хотя ему было не более сорока лет. Он был мрачен, недовольно шевелил моржовыми усами, из-под нахмуренных бровей изредка поглядывал умными глазами на своих противников; он чужд был им по духу, по своему мировоззрению, которое вело его, старого революционера, в лагерь контрреволюции, чего он, по-видимому, не понимал.
Но вот и Русский остров.
Наиболее крупным войсковым соединением на острове был Третий артиллерийский полк, где большевиков не только не жаловали, но травили как тайных агентов Германии.
— Намылят нам шею, — говорил Володя.
— Судя по письму Третьего полка Четвертому, туго нам с тобой придется, — согласился Виктор.
По их разговору чувствовалось, что они не на шутку тревожились за исход своей миссии.
«Инженер» вошел в тихую, изумительную по своей природной замкнутости бухту Новик. Здесь, среди зелени и тишины, день показался еще прекраснее.
Друзья сошли на берег.
— Какая прозрачная вода! — воскликнул Виктор. — Какое дно! И как круто оно идет в глубину!.. Не выкупаться ли нам, Володя?
— Пожалуй, следует освежиться перед боем.
Они отошли от пристани и стали раздеваться.
Председатель полкового комитета Третьего полка, поручик Абрамов, конечно, не очень был доволен тем, что в числе «делегации» Исполкома два большевика (он был одним из авторов письма к солдатам Четвертого полка), но и виду не подал, что недоволен: полк, по его глубокому убеждению, был в его руках, да и Агарев довольно сильное противоядие «большевистскому яду».
Казарма, где уже неоднократно устраивались митинги, быстро наполнилась людьми. На деревянном помосте, установленном в одном из концов казармы, за простым канцелярским столом, ничем не покрытым, сидели на табуретах поручик Абрамов, справа от него — Агарев, слева — Дядя Володя, затем Виктор Заречный. Солдаты стояли плотной массой, как в церкви, в широком проходе между кроватями, во всю длину казармы. Это были или совсем молодые, прошлогоднего призыва, крепкие, наголо остриженные ребята, или степенные, заросшие бородами до ушей запасные, участники русско-японской войны; кадровые солдаты полка находились на фронте.
Отрезанные от города Босфором Восточным, солдаты Третьего полка жили на Русском острове именно как на острове, вдали от водоворота революционной жизни города. Когда-то Виктор Заречный рассуждал так: если Владивосток — форпост революции на Дальнем Востоке, то Русский остров — ключевая сопка этого форпоста. Но вот произошла революция. Ключевую сопку заняли эсеры, они и затуманили головы солдатам Третьего полка клеветой на большевиков.
Нужны были какие-то особые слова, чтобы завоевать доверие солдат, заставить их понять, что они обмануты.
Первым выступил Дядя Володя.
— Товарищи! — начал он. — Объединенный Исполнительный комитет Владивостокского Совета послал нас…
— Какой партии? — как по команде, спросило несколько голосов.
«Началось», — подумал Виктор.
— Социал-демократической партии, — спокойно ответил Дядя Володя. — Я и вот мой товарищ, — он повернул голову в сторону Виктора, — мы — большевики…
Гул пробежал по казарме, раздались резкие возгласы:
— Долой! Вон отсюда!
Кровь хлынула к лицу Виктора. В сердце будто воткнули нож, оно сжалось от боли и сильно застучало.
— Продались!.. Немецкие агенты! — раздались злобные голоса.
Офицеры полка сидели на табуретах впереди солдат, перед помостом, и хранили гробовое молчание.
Володя (Виктор заметил, как у него дрожала рука, которой он опирался о стол) взглянул на председательствующего, тот наконец постучал по столу:
— Призываю к порядку. Дадим представителям Совета высказаться.
Шум немного утих.
— Погодите гнать нас, товарищи, — собрав все свое спокойствие, заговорил Володя. — Мы с вами еще не успели познакомиться, а вы уже кричите: «Вон!» Нас гнало царское правительство, не давало говорить правду. Теперь вы гоните. Постойте! Дайте нам сказать! Вы вот спрашиваете, какой мы партии. Наша партия — старая партия, рабочая партия, вынесшая на своих плечах тяжелую борьбу с царским режимом. Я в партии большевиков состою вот уже пятнадцать лет.