Дня через два-три после переезда Солисов на дачу, в воскресенье утром, Софья и ее подруга по гимназии Наташа, жившая неподалеку, сидели на скамье у реки. Солнце заливало весь берег. У каждого художника явилось бы желание взять в руки палитру и кисть — так живописно и молодо было здесь все: и девушки в цветных платьях, и нежная зелень кустов сирени позади них, и еще влажный от росы зеленый покров у их ног. Некоторое время они молча смотрели, как тихо текла вода в реке.
— Ты, Наташа, последнее время какая-то странная, — проговорила наконец Софья.
— Я влюблена, — ответила Наташа.
— Что?! — изумленно воскликнула Софья.
— Влюблена, — повторила Наташа.
— В кого?! — с тем же изумлением спросила Софья.
— В Дядю Володю.
— Ты с ума сошла!
— Нет, я в своем уме.
— Да ведь он годится тебе в отцы! — воскликнула Софья. — Наконец, что ты в нем нашла? — уже более спокойно, но с усмешкой спросила Софья.
— Ах, он такой интересный!
— Интересный? — недоумевала Софья.
— Я удивляюсь тебе, Соня: ты чаще, чем я, видишь его, и неужели ты не находишь в нем ничего интересного?
— Абсолютно.
— Даже абсолютно?
— То есть вот столечко в нем нет интересного, — Софья показала крошечный ноготок на своем мизинце.
— Значит, ты, Соня, толстокожая.
— Комедия! — воскликнула Софья. — Влюблена! Да еще в кого — в Дядю Володю! — Она звонко рассмеялась.
Мимо них проплыли в лодке мальчишки-рыбаки. Когда лодка скрылась за поворотом реки, Наташа сказала:
— Ты, Соня, бессердечная. Вот влюбишься сама, тогда узнаешь, как смеяться.
— Во-первых, я никогда не сделаю такой глупости — влюбиться, а во-вторых… во-вторых, если и влюблюсь, то во всяком случае не в такого…
— Какого?
— Старого и неинтересного.
— Какой же он старый?
— Сколько ему лет, по-твоему?
— Года тридцать три.
— А тебе?
— Восемнадцать.
— Ты, Наташка, дура!
— Какая ты… нечуткая, Соня! Я так жалею, что заговорила с тобой об этом! Думала, что ты отнесешься ко мне как подруга, а ты… — слезы навернулись у нее на глазах.
Софья посмотрела на нее, пожала плечами.
— Да ты что, Наташа, по-настоящему влюблена?
— По-настоящему.
— А это… как? — Софья с любопытством смотрела на влюбленную подругу.
— Это невозможно рассказать, — ответила Наташа, и лицо у нее приняло выражение человека, которого впервые посетило какое-то еще не совсем понятое им самим, еще не осознанное чувство.
Перемена в лице подруги поразила Софью. Впрочем, последнее время она часто видела у Наташи такое именно выражение.
«Вот, оказывается, в чем дело!» — думала Софья.
Не зная еще чувства, посетившего подругу, Софья со свойственным ей необычайным любопытством стала расспрашивать Наташу уже без иронических замечаний:
— Ну хорошо. А чем же он интересен? Как это у вас все получилось?
— Если бы ты послушала, как он рассказывает!
— О чем?
— Ах, обо всем, обо всем… У него такая интересная жизнь!
Софья с любопытством слушала Наташу, а та продолжала:
— Знаешь, ему было семнадцать лет, когда он стал революционером, был на каторге…
— Ну, а как у вас началось? — допытывалась Софья.
— Да у нас ничего не начиналось, я просто влюбилась в него.
— А он?
— Он?.. Он, наверное, и не знает этого.
— Ах, вот как! — Софья была явно разочарована. Она ожидала рассказа о зарождении и развитии романтической истории между Наташей и Володей, а оказывается… — А ты знаешь, Наташа, — сказала она, — у него есть жена и двое детей — девочки.
— Знаю. Жена его вышла замуж за другого, когда он был на каторге. Теперь они не муж и жена.
— Слушай, Наташка, неужели ты вышла бы за него, если бы он сделал тебе предложение?
— Вышла бы.
— Ты, Наташка, совершенно сумасшедшая!
— Ну и пусть.
На этом кончился сердечный разговор подруг. Они поднялись со скамьи и пошли по тропинке к даче.
К обеду из города приехали Костя и Володя. После обеда Володя предложил Софье и Наташе, которая явилась сейчас же, как только окончился обед, прогуляться по декавильке[39] на спичечную фабрику. Софья отказалась от прогулки, и Володя пошел с Наташей.
Оставшись наедине у себя в мансарде, Софья принялась было читать какой-то роман — она очень любила «душещипательные» романы, — но потом погрузилась в мысли о Наташином романе. «Интересно, — думала она, — чем же он заставил ее полюбить себя? Хорошо рассказывает. Но ведь нельзя же полюбить человека только за то, что у него была интересная жизнь и что он хорошо рассказывает об этом! Послушать бы его…» Она пожалела, что не пошла с ними.
Размышляя, Софья задремала на кровати с открытой книгой у изголовья.
Вечером Софья предложила Володе пойти на залив — она была охвачена желанием узнать, чем же он покорил Наташу.
Был тихий, теплый вечер. Солнце уже давно зашло, потухало небо, темнел залив. На сопках, прямо против Седанки, горел лес. Это был большой пал — яркое пламя шло к югу, растянувшись на несколько верст.
— Как горит лес! — сказала Софья.
— Да, ужасный пал, — отозвался Володя. — Гибнут огромные богатства.
— Расскажите что-нибудь, — попросила Софья.
— Что же вам рассказать?
— Про каторгу.
— Про каторгу? Почему именно про каторгу?
— Вы же были на каторге, вот и расскажите. Про вас говорят, что вы бывший каторжанин. Слово-то какое страшное — каторжанин!
Володя улыбнулся.
— Ну, если вас интересует каторга, пожалуй, расскажу.
Почти всю дорогу до Океанской — они шли по песчаному берегу — Володя рассказывал о царской каторге. Он начал издалека, с декабристов, потом стал рассказывать о каторге тех лет, когда он был в Горном Зерентуе. Рассказывал он действительно мастерски. Перед взором Софьи прошла жизнь каких-то совершенно необыкновенных людей, бескорыстно жертвовавших всем — личным благополучием, жизнью — во имя идеи, как говорил Володя. Она кое-что читала о французской революции, да и о русской революции попадались ей в руки книги, но они не захватывали ее; да и сама революция, тайфуном пронесшаяся над страной, не изменила строя ее душевной жизни. В ее душе было тихо, как в речной заводи.
— Неужели вы ни разу не пожалели на каторге, что стали революционером? — спросила она.
— Пожалел? Что вы! Я считал себя счастливым.
— Это просто непонятно: сидеть на каторге и считать себя счастливым!
— Не поймите мои слова так, что сидеть на каторге — одно удовольствие. Один этап чего стоит! От Сретенска до Горного Зерентуя я шел пешком в партии, где были сплошь уголовные, я один политический. Идти в партии уголовных — это пытка. На мое счастье, среди уголовных нашлись чудесные люди. Всегда буду помнить красавца Георгия Санакидзе — грузинского националиста, страшного ненавистника самодержавного строя. Был еще один грузин, фамилии его не помню, тоже красавец, с огромной бородой, живописный, как библейский пророк. Оба они отличались от остальных уголовных высокой нравственностью. Из партии, которая ушла перед нами, бежало двое. Наши конвоиры, мстя за побег каторжан, избивали нас прикладами. На пути в Горный Зерентуй есть этап Кавыкучи Газимурские и просто Кавыкучи. Расстояние между ними сорок четыре версты. Переход этот самый тяжелый. Об этом переходе каторжане говорили: «От Кавыкучи до Кавыкучи глаза повыпучи». В Кавыкучах нас встретила новая команда, которая так же в дороге зверствовала. От последнего этапа мы уже не могли двигаться пешком, лежали на подводах, как трупы. Тюремный врач в Зерентуе, осмотрев меня, сказал: «Лечить его бесполезно — у него не осталось живого места». Но я, как видите, выжил. При начальнике тюрьмы Высотском начались такие издевательства, что многие не выдерживали и кончали самоубийством: травились, перерезали вены, один облился керосином, чтобы сжечь себя, — едва спасли его. Сазонов[40] отравился, оставил записку, которая нас всех потрясла. Он написал: «Товарищи, сегодня ночью я попробую покончить с собой. Если чья смерть и может приостановить дальнейшие жертвы, то, прежде всего, моя. А потому я должен умереть. Чувствую это всем сердцем». Кончалось письмо так: «Сердечный привет, друзья, и спокойной ночи!» Утром нашли его в камере мертвым.