— Какой сильный человек! — воскликнула Софья.
— Нет, это он от слабости духа. Покончить с собой — дело нетрудное. Трудно бороться.
— Но он думал, — возразила Софья, — что своей смертью приостановит зверства.
— Надо было протестовать против зверств, а не умирать добровольно.
— Вы протестовали?
— Конечно. «Протестантов» оказалось тринадцать человек. По распоряжению начальника Нерчинской каторги Эфтина нас всех отправили в Кадаинскую каторжную тюрьму, где условия были очень тяжелые. Знаете, в Кадае в свое время был заточен Чернышевский. Потом меня отправили в Кутамарскую тюрьму, где я попал в карцер, а из карцера — в больницу. Тюремный фельдшер Аразов — хороший был человек — выходил меня. В России пошли протесты против зверств, царивших в каторжных тюрьмах. Высотского убрали, и товарищи добились моего перевода опять в Зерентуй.
— Вы были смелый, ничего не боялись? — уже с нотой восторженности в голосе спросила Софья.
— Кажется, ничего не боялся.
— Я люблю смелых людей. Моя бабушка тоже ничего не боялась. У нее было имение, вернее — у дедушки. Он любил лошадей. У него была конюшня рысаков. Не жалел денег на покупку лошадей. Правда, не жалел и самих лошадей. Однажды он купил в Калише двух рысаков, за каждого заплатил по три тысячи рублей. Возвращался на них в свое имение, был пьяный и так гнал их, что, когда коляска подкатила к подъезду дома, взмыленные кони упали и тут же издохли. Бабушка была другого характера, старалась сохранить свое добро, которое проматывал дед. Но я хотела сказать о другом. Я хотела сказать о ее бесстрашии. Вот это была женщина! Мама рассказывала, однажды ночью на конюшню проникли конокрады. Ни дед, ни прислуга — никто не решился выйти из дома. Бабушка — она была величественная женщина — надела свой длинный, широкий белый кружевной пеньюар, белый чепец, взяла в руку бронзовый канделябр с тремя зажженными свечами и вышла во двор. Держа высоко канделябр со свечами, она пошла прямо на конюшню. Конокрады, должно быть, приняли ее за привидение, бросили коней и разбежались. Ах, какая она была храбрая! Моя сестра Шура вся в нее, боится только мышей. Увидит мышь и вся задрожит, может умереть от страха, честное слово! — Софья рассмеялась. — Ну, рассказывайте дальше. Я вас перебила.
— Да я уже все рассказал.
— Ну, еще что-нибудь.
— Бывали на каторге и счастливые дни, — возобновил рассказ Володя. — В Зерентуе произошла моя встреча с братом Емельяном[41]. Трудно вам описать нашу радость. Вы только подумайте: увидеть родного брата — и где: на каторге! Когда он вошел в камеру с вещевым мешком в руке, я думал, что это галлюцинация. Но через мгновение я бросился к нему, — и что тут было! Товарищи плакали, глядя на нас…
— Боже мой, какая жизнь! — воскликнула Софья.
— Жизнь наша в одной камере, — продолжал Володя, — скрашивала тяжесть каторги. Брат работал в столярной мастерской, выжигал на деревянных изделиях цветы, виды Забайкалья — он ведь художник. Вечерами, после поверки, делал доклады по политическим вопросам, излагал сочинения Маркса, Энгельса, Ленина. Возникали жаркие споры с эсерами, анархистами. Это были замечательные вечера!
— На каторге — замечательные вечера? — Софья пожала плечами.
— Да, мы забывали о том, что находимся в каторжных горах. Но в тринадцатом году он вышел на поселение. Из окна камеры я смотрел, как вместе с двумя другими политическими, уходившими тоже на поселение, он шел по дороге, через гору, покрытую хвойным лесом. Вот он, с котомкой за плечами, остановился, снял шапку, помахал ею и, перевалив через гору, скрылся… А впереди у меня было еще четыре года. Четыре тяжелых года работы на золотых приисках… Ну вот… Мой рассказ, вероятно, разочаровал вас: ничего романтического!
— Вы прошли тяжелую жизнь, — возразила Софья, — а говорите — были счастливы.
— Счастлив был от сознания, что и я что-то делал для освобождения родины.
— Ну, а когда революционеров приговаривали к смертной казни, — спросила Софья, — что они чувствовали?
— Умереть, конечно, никому не хочется. Но смерть за революцию — это благородная смерть, счастливая.
— И вы бы так умерли?
— И я бы так умер.
— Вы просто необыкновенный человек.
— Самый обыкновенный. Таких, как я, тысячи.
— Говорят, что вы подавляли мятеж атамана Гамова в Благовещенске?
— Подавлял.
— Страшно было?
— Уничтожать врагов революции не страшно. На днях вот поеду с отрядом на Забайкальский фронт, на борьбу с атаманом Семеновым.
— Ух, какой вы! — промолвила Софья и подумала: «Наташка уж не такая дура».
Они дошли до Океанской и повернули обратно.
Софье очень хотелось заговорить с Володей о самом интересном: почему он разошелся с женой? Она не сразу решилась затронуть этот щекотливый, как она подумала, вопрос. Все же вкрадчиво спросила:
— Мне говорили, что вы были женаты…
— Был.
— Почему вы ушли от семьи?
— Я от семьи не уходил. С каторги я написал жене, что не хочу связывать ее, дал ей право поступать, как ей подскажут сердце и разум. Не знаю, сердце ли, разум ли или что другое подсказало ей, только… — Володя помолчал. — На каторге, — продолжал он, — мне один рассказывал. Был он осужден на десять лет. Оставил жену и трехлетнюю дочь. После каторги, как полагалось по закону, его отправили в ссылку. Но не мог он вынести якутской ссылки и бежал: душа рвалась к жене, к семье. Приезжает в родное село. Идет с волнением по селу к дому. Дело было зимой, поздно вечером. Луна на чистом небе. Снег серебрится. Дом его стоял с краю села, у леса. Подходит к дому. Видит — человек входит в калитку, мужчина. Он зашел с другой стороны дома. Припал к замерзшему окну, смотрит: жена, совсем еще молодая, стоит у печи, что-то делает, за столом девочка лет десяти читает книгу. «Неужели дочь?» — думает. А возле жены еще две девочки. Сердце у него защемило. Открывается дверь, входит человек, девочки — к нему… Тут он все понял. Оторвался от окна и побежал по глубокому снегу в лес… Там он обнял березу и зарыдал… А у меня, когда я вышел из дома бывшей своей жены, — закончил Володя, — не было и березы, чтобы обнять, стояли вдоль улицы одни телеграфные столбы, и ветер гудел в них.
— Это так тяжело, — не то спрашивая, не то отвечая на свои мысли, произнесла Софья, тронутая рассказом Володи. Что-то очень теплое, от чего ей самой стало хорошо, поднялось у нее в душе.
Показались огни на Седанке.
Вскоре после того, как Софья и Володя ушли гулять, на террасу к Солисам вошла Наташа. Магдалина Леопольдовна с некоторым неудовольствием сказала, что Соня ушла куда-то с Володей. Во время обеда она успела заметить, что ее средняя дочь как-то странно посматривала на Володю, да и он тоже «засматривался» на нее. От взора наблюдательной матери ничто не ускользает. Ей это не очень понравилось.
— Пойди поищи их, — попросила она Наташу.
Наташа обошла все кругом, вернулась, думая, что,
может быть, они уже дома.
— Их нигде нет, — с огорчением сказала она.
— Странно! — проворчала Магдалина Леопольдовна. — Уже так поздно!
В половине одиннадцатого Софья и Володя заявились. Оживленные, они вошли на террасу, где в одиночестве сидела Наташа. Софья разрумянилась; казалось, была вся горячая от длительной прогулки. Наташа укоризненно посмотрела на нее. Софья подошла к ней и шепнула:
— Я одобряю твой выбор.
Раздеваясь, чтобы лечь в постель, Софья вспоминала рассказ Володи. Перед ее глазами стояла береза, которую, рыдая, обнимал человек, вернувшийся с каторги. И опять в сердце у нее шевельнулось что-то очень доброе к Дяде Володе.