Семенов взял себе в помощники бежавшего из России барона Унгерна, необыкновенно жестокого человека, и они сформировали отряд, который получил название «Особого маньчжурского отряда». К ним пошли контрреволюционные офицеры и казаки, монголы, буряты, прельщенные высоким жалованьем, которое выплачивалось золотом. Атаман обещал большую наживу в деревнях, селах и городах Забайкалья. 1 января 1918 года Семенов напал на советский поселок станции Маньчжурия, разоружил дружину солдат, арестовал членов местного Совета рабочих депутатов, расстрелял их и изуродованные трупы отправил в запломбированном вагоне в Читу, чтобы устрашить народ Забайкалья. Вслед за этим он вторгся со своей конницей в забайкальские степи и пошел вдоль линии железной дороги, занимая станцию за станцией и сея ужас и смерть. У Даурии его встретил Сергей Лазо, двадцатичетырехлетний молодой человек, бывший прапорщик царской армии, отличившийся при подавлении белогвардейского мятежа в Иркутске и назначенный Центросибирью главнокомандующим советскими войсками на Забайкальском фронте. Семенов был разбит и бежал обратно в Маньчжурию. И вот он снова вторгся в Забайкалье.
— А я его знаю, — говорил Владимир Бородавкин, бывший рабочий порта, которого Виктор встретил у Финляндского вокзала в день приезда Ленина в Петроград.
— Откуда ты его знаешь? — спросил Володя.
Наливая себе в стакан чаю, Бородавкин ответил:
— В прошлом году, когда я возвращался из Питера, ехал с ним в одном поезде и даже в одном вагоне.
— Любопытно! — воскликнул Виктор. — Расскажите.
— Да рассказывать особо нечего. Семенов тогда ничего собой не представлял. Мордастый такой, скуластый, затылок — хоть гвозди заколачивай. Усы кверху. Шаровары с желтыми лампасами. Казачья шашка. Чин у него был есаула. Ехал он формировать бурят-монгольский полк для фронта. На какой-то станции выступил с речью. Митинги происходили на всех станциях, куда ни приедешь — митинг. Вот он и давай против Советов. На него так цыкнули солдаты, что он моментально смылся.
— Теперь фигура, высоко котирующаяся на международном рынке, — сказал Виктор.
— Жестокий, — заметил Радыгин, белокурый, голубоглазый, молчаливый человек в черной морской куртке.
— В этом его гибель, — проговорил Володя.
— Сейчас у него большая армия, — возразил Радыгин, — Бывшие царские генералы, много кадровых офицеров. Технически хорошо оснащен.
— Участие японцев в его армии — вот что затруднит борьбу с ним, — добавил Виктор.
Разговор этот происходил в служебном вагоне одного из эшелонов Приморского отряда. Вагон качало, как корабль, и наши собеседники называли небольшой салон в задней части вагона «кают-компанией». Они сидели вокруг стола и пили чай. В широкие открытые окна «кают-компании» видно было убегавшее назад полотно железной дороги. Поезд уже шел вдоль Шилки, мимо Нерчинска. За Шилкой, спокойно несшей свои воды к Аргуни, зеленели зубчатые горы. Вдали они были синие. За этими синими молчаливыми горами лежали Горный Зерентуй, Кадая, Кутамара — страшные места бывшей царской каторги.
Внизу, по берегу Шилки и на островах, освещенные солнцем, бежали цветущие кусты багульника.
Был май. Расцветала весна на земле.
Наконец поезд достиг стыка Амурской железной дороги с Забайкальской. Здесь железная дорога раздвоилась: основная линия пошла дальше, на запад, другая — на юго-восток, к Маньчжурии.
В сторону Маньчжурии помчался эшелон. Паровоз иногда так тоскливо гудел, словно жаловался кому-то, что заставили его везти, может быть, на смерть всех этих людей, сидевших, свесив ноги, в теплушках и беспечно распевавших песни. Вслед за первым шел второй эшелон.
Не прошло и часа, как показалась станция Адриановка, где расположился штаб главнокомандующего.
На перроне — кучка военных.
Во всех теплушках головного эшелона в широко открытых дверях толпились красногвардейцы, из люков торчали головы. Красногвардейцы искали глазами главнокомандующего.
— Который?
— Не поймешь.
— Должно быть, вон тот, — красногвардеец обратил внимание на заметную фигуру председателя Читинского областного военно-революционного комитета Дмитрия Шилова, бывшего казачьего офицера.
С вниманием и волнением смотрели на перрон и наши командиры, стоявшие в тамбуре служебного вагона.
Поезд остановился. Один за другим сошли со ступенек вагона Бородавкин, Володя, Радыгин, Виктор Заречный. Навстречу им шел стройный молодой человек в солдатских сапогах, в брюках-галифе цвета хаки, в такого же цвета гимнастерке и красноармейской фуражке. Он был неожиданно молод и так же неожиданно красив; черты лица благородны, движения мягки. Не было сомнения, что это сам главнокомандующий — Лазо. Но… так молод… так не похож на главнокомандующего!
Бородавкин взял под козырек. Вид у него был торжественный. Между бровями лежала глубокая складка, придававшая суровый вид его бритому мужественному лицу.
— Товарищ главнокомандующий, — рапортовал он, — Приморский отряд из частей Красной Армии, красногвардейцев военного порта, паровозного депо, временных железнодорожных мастерских, роты моряков, рабочих сучанских копей прибыл в ваше распоряжение.
Глаза Лазо, большие, темные, счастливо улыбнулись. Он пожал руку Бородавкину.
— Разрешите представить, — сказал Бородавкин. — Комиссар отряда.
Лазо протянул руку Дяде Володе:
— Вы подавляли мятеж атамана Гамова?
— Да, я был представителем краевого комитета партии и краевого Совета.
— Очень хорошо, — чуть картавя, произнес Лазо, отвечая на какие-то свои мысли.
Затем Бородавкин представил Виктора Заречного:
— Начполитпросвет.
Лазо внимательно, точно заглядывая в душу Виктору, посмотрел на него.
— Не знаю, как в вашем отряде, а в некоторых наших отрядах дело это плохо поставлено. Простите, ваша дореволюционная профессия?
— Преимущественно занимался революционными делами, — улыбнувшись, ответил Виктор.
Лазо тоже улыбнулся.
— А вообще, — добавил Виктор, — моя профессия — литератор.
— О! Это совсем хорошо! Будем просить вас организовать информационный отдел при штабе.
— Охотно возьмусь за эту работу, — ответил Виктор.
Очередь дошла до Радыгина. Среднего роста, в черной шинели и офицерской фуражке без кокарды, Радыгин производил впечатление скромного человека.
— Начальник штаба, — отрекомендовал его Володя.
— Вы служили во флоте? — спросил Лазо.
— Да, я моряк, бывший лейтенант, Служил в балтийском флоте, потом в Черноморском.
— Участвовали в сражениях?
— Против «Гебена» и «Бреслау».
— Артиллерист?
— Совершенно верно.
— Очень хорошо.
Лазо был оживлен, как человек, почувствовавший прилив сил. Радостно дышало его почти юношеское румяное лицо.
— Выведите, пожалуйста, людей из вагонов, постройте, — обратился он к Бородавкину.
— Есть! — Бородавкин перешел через первый путь, сделал ротным командирам распоряжение выгружаться.
Во время беседы Лазо с командным составом отряда красногвардейцы переговаривались между собою.
— Уж очень что-то молод, — закралось сомнение у одного.
— Спрашивай не старого, спрашивай бывалого, — возразил ему другой. — Лазо, сказывают, мятеж в Иркутске усмирил и Семенова в первом бою побил.
— Чем моложе, тем дороже, — вставил третий.
— Ну, не скажи! Молодость плечами покрепче, старость — головою. А главнокомандующему нужна перво-наперво голова.
— Старого воробья на мякине не обманешь. А этого. — поддержал кто-то предыдущего скептика.
— И одет-то уж очень простовато, — заметил солдат, по-видимому любитель пышных нарядов.
— Не все то золото, что блестит, — прозвучал чей-то тенорок.
— Птицу по перьям знать, сокола — по полету. Посмотрим, — решил самый рассудительный, не привыкший делать скороспелые выводы.
Ротные командиры дали команду выгружаться. Красногвардейцы посыпались из теплушек с винтовками, вещевыми мешками за спиной. В вагонах остались только лошади, пулеметы да четырнадцать орудий на платформах.