Из-за сопки со стороны Оловянной поднималось огромное пламя. Слышался дикий рев животных. Как потом оказалось, это горели загоны со скотом; семеновцы, видя, что им не удержать Оловянную, облили керосином сараи, где находились тысячи голов скота для продовольствия армии Семенова, и подожгли их.
Во время совещания прибежал, запыхавшись, помощник командира роты железнодорожников, вагонный мастер депо станции Владивосток Исаев, бывший унтер-офицер царской армии. Взяв под козырек, волнуясь, он проговорил:
— Товарищ командующий, пулеметная команда Красноярского отряда требует от нас немедленного наступления и угрожает расстрелять нас из пулеметов.
— Виктор Григорьевич, — спокойно, как всегда, обратился Лазо к Заречному, — прошу вас, утихомирьте пулеметчиков. Ждите там ординарца.
Под сопкой, не видная для врага, залегла рота владивостокских железнодорожников. Тут же, бок о бок, расположилась пулеметная команда Красноярского интернационального отряда, а дальше лежали бойцы других отрядов.
Подходя к расположению частей, Виктор увидел… Тонкие стволы станковых пулеметов красноярцев были направлены не в сторону вражеских позиций, а на бойцов Красной гвардии, лежавших рядами по склону сопки.
Заслоняя как бы собою цепи бойцов, комиссар железнодорожников Тихон Бычков, горячась, говорил пулеметчикам:
— Товарищи! Вы говорите, что мы трусы, поэтому не идем в наступление. Стреляйте в меня первого, — Бычков рванул борта френча, открыл грудь. — Стреляйте в меня, вашего товарища. Мы не трусы, а такие же бойцы, как и вы, воюем за советскую власть, за дело революции. Вместе с вами сражаемся против банд Семенова, только без приказа командующего мы в наступление не пойдем. Мы… — Он не договорил.
Тут подбежал Виктор, а с ним Исаев.
— Стойте, товарищи! — Виктор выхватил из кобуры маузер. — Именем советской власти приказываю повернуть пулеметы на врага.
Пулеметчики нехотя стали поворачивать пулеметы.
Виктор хотел еще что-то сказать, но услыхал за собой самую отборную брань. Тяжело дыша, с наганом в руке, к пулеметной команде бежал командир Красноярского отряда.
— Застрелю! — он кинулся к командиру пулеметной команды. — Дисциплины не знаете… В своих стрелять! Трибуналу отдам!
Пулеметчики наконец поставили пулеметы, как им полагалось стоять.
— Сволочи! — не мог успокоиться командир отряда.
Но в этот момент показался скачущий верхом на лошади штабной ординарец.
Подъехав к Виктору Заречному, он передал ему пакет:
— От главнокомандующего.
Лазо писал:
«Виктор Григорьевич! Объявите о немедленном наступлении. Вдохновите!»
— От имени главнокомандующего — приготовиться к наступлению! — прокричал Виктор. Голос его показался ему совсем чужим, будто не он, а кто-то другой отдавал команду. Вместе с тем прозвучавшая в его голосе властность воодушевил его самого.
Бычков побежал к своей роте. Послышался его голос:
— Рота, слушай мою команду…
Раздались другие голоса:
— Слушай…
Виктор поднял маузер высоко над головой.
— Вперед, за революцию!
Бойцы Красной гвардии оторвались от земли.
Вслед за Виктором бойцы перевалили через сопку и рассыпной цепью в несколько рядов покатились вниз, туда, где, потонув в вечерних сумерках, лежала долина и где вдруг началась торопливая железная трескотня пулеметов, точь-в-точь как 10 января 1906 года.
Так легко было бежать под гору, но нет ничего неприятнее пулеметной стрельбы: тра-та-та-та… тр-р-р… Бойцы на полном бегу падали — один, другой, третий. Вдруг Виктору чем-то ударило в ногу. Он упал. Приятный ток разлился по ноге. Кто-то застонал. Сапог начал наполняться горячей жидкостью, и ноге стало тесно в нем. Виктор пошевельнулся и почувствовал, что его левая нога невероятно тяжела, словно приросла к земле. И тут только он понял, что ранен и что это он стонет. Но почему он стонет? Ведь боли нет…
Так вот как это бывает! Неужели все это действительность?
Однако надо что-то делать. Он сел, огляделся. Внизу расстилалась долина. Не было видно ни одного живого человека. «Все ушли вперед, и я один здесь, — думал Виктор. — Один. Страшная вещь — быть одному на поле боя». Он снял с себя ремень и, крепко перетянув им бедро, пополз вниз. Боли не чувствовал. «Странно!» Но нога казалась невероятно тяжелой… Из норы вылез тарбаган, встал на задние ноги, посмотрел на Виктора и бросился обратно в нору. Где-то далеко внизу стреляли. Иногда пули, свистя и щелкая, закапывались в землю рядом… Впереди он увидел лежащего без движения человека. У него были огромные ноги; на левом сапоге подошва протерлась, в ней чернела дыра. А вот еще один труп. А дальше долина, казавшаяся безграничной. Она вся в кочках… неподвижных, темных кочках. Виктор смотрел на кочки, которые полчаса назад были людьми, полными горячей крови; их охватывал гнев, они бежали, чтобы убить врага, а теперь это только неподвижные кочки. Виктор смотрел на них с чувством удивления. Чиркнула одна стайка пуль, другая: йхъюк-йхъюк-йхъюк! Вокруг облачками взметалась сухая земля. Говорят, что в первом бою бывает страшно, а потом человек привыкает и перестает обращать внимание на опасность. Нет. Это неверно. В первом бою ощущение опасности настолько ново, необычно, что она не возбуждает страха. В не, е просто не верится. Чтобы осознать, вернее — почувствовать реальность опасности, нужно привыкнуть к ней. В первом же бою все ощущения тонут во всеобъемлющем чувстве удивления: «Неужели все это действительность?» А порой и это удивление исчезает, и остается одно бездумное, безразличное полубытие… Сознание у Виктора помутилось.
И когда он пришел в себя, была темная звездная ночь. Слышались далекие орудийные выстрелы. Виктору стало казаться, что нога его растет, растет, увеличивается до невероятных размеров, и начинает врастать в землю, и тянет его куда-то вниз, глубоко-глубоко… дернет и опять потянет… противно, тошнотворно, и это ощущение усиливается и становится похожим на боль.
Виктор шевельнулся, и дрожь побежала по всему телу. Но потом опять стало тепло ноге и всему телу. И душе тепло, чьи-то любящие глаза смотрели на него… Да, это она… мама. Нет, это Женя. Нет, мама. Что это такое? Это действительно было когда-то? Или… Конечно, было и есть… далеко, за этой степью, за этими сопками. Там нет смерти и ужаса. Там голубой залив… дом… родное, нежное, теплое… Неужели «это» где-то есть и его больше не будет?.. Да, оно есть, и только там настоящая жизнь, а здесь — ужасный сон, галлюцинация, темное небо, орудийные выстрелы. Надо стряхнуть этот сон с себя, крикнуть — сразу исчезнет весь этот кошмар… Снова дернуло ногу; кажется, это уже началась настоящая боль. Он опять впал в беспамятство.
Он пролежал так всю ночь. Сознание стало возвращаться к нему. Он ощутил тепло на лице. Открыл глаза. Над ним висело огромное, горячее солнце. Он зажмурился. Снова открыл глаза, повернул голову и увидел зеленые кусты багульника с розово-красными цветами. За кустами багульника вдали к удивительно голубому небу поднимались грядой сопки. Он приподнялся. Далеко тянулась широкая зеленая долина с розово-красными кустами багульника. Сверкнула серебром река. «Это Онон», — подумал Виктор. Но надо что-то делать, нельзя оставаться здесь. Отчаянным усилием воли он собрал силы и пополз. Какие-то кусты. Ах, это багульник! Опять убитый, его разорвало снарядом, кругом кровь, и на листьях и на цветах багульника — капли крови. Это нехорошо, когда на цветах человеческая кровь.
Боль в ноге достигла предела. Стало очень жарко, в то же время трясло, будто от холода. Виктор крепко стиснул зубы и пополз дальше вниз. Вдруг радость осветила его сознание. Он увидел живых людей; один, с синим лицом, поросшим бурой щетиной, смотрел из-за бугра, на котором росли цветы багульника, другой, краснолицый, пухленький, почти мальчик, выглядывал из-за его плеча.
— Товарищи! — со стоном, в котором слышалась надежда, воскликнул Виктор.
Синелицый не шелохнулся, только посмотрел на Виктора какими-то непонятными, чужими глазами, и от его взгляда Виктору стало жутко, он рванулся в сторону от него, пополз, напрягая последние силы. «Семеновцы», — подумал он. Сзади он слышал всхлипывание и причитание: «Пропали, брато-о-ок… пропа-а-али…» — это плакал краснолицый мальчик.