— Как вы себя чувствуете, Федя?
— Как человек за сутки до смерти.
— Почему вы так говорите? Ведь вам лучше. Вы в полном сознании.
— Да, да… Но я потерял представление о времени. И вообще… Где мы? Мы едем. Куда?
— В Читу, в госпиталь,
— Почему в Читу?
— Там есть хирурги. Вас осмотрят.
— Не довезете.
— Ну, что вы, Федя! Вам теперь лучше, много лучше.
Он отрицательно покачал головой.
— Вас послала сама судьба, чтобы легче было умереть. От вас исходит сияние. Вы — олицетворение чистоты жизни, Женя.
— Вам нельзя, Федя, много говорить.
— Мне вообще уже немного осталось говорить. — Он закрыл глаза, помолчал. — Нелепо, нелепо умирать, когда только начинается настоящая жизнь на земле! Заря занимается. Все небо озарено, а я… Ну что ж… жил между прочим и умираю между прочим… Судьба… Виктор… где он?
— На фронте.
— Я люблю его, Женя. Скажите ему, что вы и он — самые дорогие мне люди в моей никудышной жизни. Ах, как неуютна была моя жизнь…
— Федя, вам нельзя много говорить. У вас такая интересная жизнь… Помните, как мы собирались устроить побег Виктору?
— Помню, помню… Какая вы чудная!.. Все спят?
— Спят.
— Хотел сказать вам… Нет, не надо… Виктор — у него счастливая звезда. Вы — его счастье. А я всю жизнь один… неуютно одному на земле… Я думал, так и умру один где-нибудь в полутемной, холодной каморе.
— Федя, ну зачем…
— И вот — вы… вы… как видение… Мне с вами легче. Пусть скорее кончает свое дело смерть… Такой случай: умереть возле вас…
— Федя, ну зачем вы…
— Слаб стал… очень слаб… Но мне хорошо с вами… Я счастлив. — Он нащупал руку Жени, взял ее в свою большую, горячую руку. — Я счастлив, — снова произнес он и затих.
К вечеру, не приходя в сознание, Федя Угрюмов скончался.
Женя Уварова поднесла платок к глазам. Раненые красногвардейцы, повернув головы в ее сторону, смотрели, как вздрагивали ее плечи.
— Отошел, — сказал один из них.
Под вагоном неумолчно стучали колеса, вагон вздрагивал, качался, мерцали в фонарях свечи. Федя Угрюмов лежал вытянувшись, выражение лица его изменилось, губы сомкнулись. Удивительно спокоен был весь облик его. В полуоткрытую дверь теплушки вливался теплый воздух, наполненный ароматом весенних степных трав.
ЧЕРЕЗ ТЕМНЫЕ ВОДЫ ОНОНА
Штурм высотных укреплений Семенова под Оловянной, при котором советские командиры проявили превосходное знание военной стратегии, был неожидан для семеновского командования. Враг оставлял позицию за позицией. К полуночи советские войска овладели всеми высотными укреплениями противника. Деморализованные семеновцы бежали в поселок, к станции, к переправам через Онон. Часть семеновцев, метавшихся у переправ на берегу Онона, была перебита, часть взята в плен; многие в страхе бросались в реку и тонули в бурной, холодной воде.
На станции стоял подбитый броневик, всюду лежали убитые. Кое-где, устремив жерла в небо, замерли изуродованные советскими снарядами дальнобойные орудия, молчали брошенные пулеметы. За поселком горели скотские загоны; нестерпимый смрад от горелой шерсти и мяса отравлял воздух. В дыму пожарища всходило ярко-красное солнце.
Это было одно из первых классических сражений, которое дала молодая Красная гвардия на Дальнем Востоке жестокому врагу революции атаману Семенову. В этом бою во всем блеске раскрылся военный талант Лазо. Когда Лазо появился в поселке Оловянном, красногвардейцы, занявшие станцию и поселок, встретили его восторженными криками «ура». Лазо был необыкновенно красив и строен в своей кавалерийской шинели, с биноклем на груди. Он достиг, казалось, предельной силы власти над тысячами бойцов. Везде, где бы он ни показался, гремело «ура».
Жители Оловянной вышли встречать победителей.
Протискиваясь через толпу, к Лазо подбежали несколько бурят в своей национальной одежде. Один из них в сильном волнении стал говорить:
— Ты будешь Лаза?
— Я — Лазо.
— Это чо же такое, паря: один разбойник ушел, другой пришел?
— Постой, постой! В чем дело?
— Семенов грабил, а теперь ты грабишь…
— Я никого не граблю.
— А кто велел овец из моего стада взять? Двадцать овец увели твои люди.
— Какие люди? Где? Пойдемте разберемся.
Выяснилось, что грабеж произвели анархисты Пережогина.
— Ложка дегтя в бочку меда! — с возмущением произнес Лазо.
Впереди осталась преграда — река Онон, глубокая и быстрая. При своем отступлении в апреле Лазо взорвал одну ферму железнодорожного моста у левого берега реки. Один паром был разбит советской артиллерией, когда враг переправлялся через реку, два других парома стояли у правого берега. У самого моста на том берегу в окопах залегла семеновская пехота с пулеметами. С холмов по станции Оловянной и по поселку через Онон непрерывно била вражья артиллерия.
В окружении членов полевого штаба, командиров и политработников отрядов Лазо стоял на наблюдательном пункте возле батареи, над Ононом. Их скрывал бугор. Отсюда прекрасно было видно расположение вражеских предмостных укреплений.
«Нападение должно, быть всегда неожиданным», — не раз говорил Лазо. И теперь он повторил это командирам.
— Семеновцы не ожидают нашей скорой переправы через Онон, но мы должны сегодня же начать подготовку к переправе. Дня через два начнем обстреливать их продольным огнем, — обращаясь к начальнику артиллерии Шрейберу, добавил Лазо.
На разъезде № 73, за Ононом, дымили семеновские паровозы.
— Надо захватить паровозы и подвижной состав, — размышлял вслух Лазо. — Это задача аргунцев.
Со всеми командирами Лазо спустился с холма.
Неподалеку от моста, за холмом, путевые ремонтные рабочие под руководством линейного железнодорожного мастера скрепляли бревна, которые должны были служить для перехода через Онон, между разрушенными фермами. Линейный мастер объяснил, как он думает использовать бревна.
— Хорошо, — одобрил Лазо.
Десять дней шла подготовка к переправе.
Над левым, советским, берегом Онона, и над правым, занятым семеновцами, и над самой рекой, шумно катившей темные воды, сплошной, густой массой нависли тяжелые тучи. Была непроглядная темень. У советского берега, опустившись с ближайшего быка одним концом в воду, висела, как лестница, взорванная ферма моста. Между берегом и фермой зловеще урчала водяная бездна. На вражеском берегу то и дело бухали орудия и нет-нет, раздирая душу, испуганно тарахтел пулемет. В поселке при станции Оловянной прокричали петухи.
Дозорные красногвардейцы, спрятавшись за фундамент, который служил опорой для первой фермы моста, переговаривались между собою.
— До чего же плохо живет человек на земле! — сказал один.
— Это как кому. Кому и очень хорошо, — возразил другой.
— Нет, брат, сегодняшний год всем плоховато. Все взбудоражено, вся жизнь.
— Ну, буржуи — те сидят в тепле и едят белый хлеб с мясом.
— Ох, и у них тоска на сердце! Рушится их жизнь… Я вот и думаю: это от тоски они такие лютые.
— Это ты верно говоришь; волк давится костью, а враг — злостью.
— А вот ума у них нет: чем они лютее, тем народ отчаяннее воюет с ними. Ты видел председателя Оловянниковского Совета: отрезали уши, вырвали язык, выкололи глаза… Не дают пощады ни старикам, ни бабам, ни детям. Сколько изуродованных трупов рабочих нашли около оловянного рудника! Что это такое?
— Это от злобы: чуют, что конец ихний пришел… Ну, а тебя-то почему, я вижу, тоска гложет?
— Да вот смотрю на тучи, на все кругом, слушаю, как бухают, и… вот и сосет она… Да это пройдет.
— Знамо, пройдет. Справимся с контрой — заживем.
— Ох, браток, делов будет много! Успокоить землю, когда все поднялось, — это, брат… Онону течь да течь… — Дозорный заговорил вдруг тревожно: — Слышишь? Идут.
— Слышу.
Они сжали в руках винтовки.
— Командир, — всмотревшись в темноту, сказал тот, который жаловался на тоску. — Не один.