— Как — вы уцелели? — были первые слова Марии Владимировны, произнесенные ею в сильном волнении. — Мой Всевка арестован. Вы знаете? Схватили на улице.
— Я только что приехал из Гродеково и ничего еще не знаю, — ответил Виктор.
Мария Владимировна ввела его в комнату.
За два года, протекшие с той поры, когда Сибирцевы жили под Орлиным гнездом, Мария Владимировна мало изменилась, худее только стала (она по-прежнему много курила, и никотин съедал ее), да на высоком лбу легли волнистые морщины. В зачесанных назад темных волосах, казалось, совсем не прибавилось седины. Но, вглядевшись, можно было заметить усталость в ее лице, особенно когда она опускала глаза; порой глаза казались более задумчивыми, хотя по-прежнему выражали непреклонную волю и вместе с тем сердечность, доброту.
После Октябрьской революции основанная ею прогимназия была преобразована в гимназию. Совет отвел под гимназию помещение в одной из казарм флотского экипажа, на третьем этаже. При входе, рядом с учительской, была квартира Марии Владимировны из двух комнат. В другом конце в небольшой комнате помещались «мальчики» — Игорь и племянник Марии Владимировны по младшей сестре, ученик коммерческого училища Александр Фадеев. До ареста в этой же комнате жил Всеволод.
Закурив, Мария Владимировна стала рассказывать подробности происшедших событий.
«Переворотом» руководил русский генерал Дитерихс, служивший в чехословацком корпусе. Один из чешских полков отказался выступить, но был разоружен и отправлен на Русский остров.
«Как пригодился бы батальон Мировского с шестью пулеметами! — подумал Виктор. — Какая это была ошибка! Какая ошибка!.. Впрочем, что мог сделать батальон в несколько сот человек против тысяч мятежников? — говорил другой голос. — Мог! Мог! — настаивал первый голос. — Выступление чешского красногвардейского батальона могло привести к замешательству в рядах мятежников, остановить мятеж».
— Красногвардейцы, осажденные в штабе крепости, — рассказывала дальше Мария Владимировна, — расстреляв все патроны, сдались и вышли из здания штаба, но почти все — до ста пятидесяти человек — были заколоты штыками. Сопротивление небольших отрядов грузчиков, портовых рабочих было сломлено. Стоявшие в Золотом Роге миноносцы «Бравый», «Точный», «Твердый» и «Лейтенант Малеев» попытались в боевой готовности сняться с якоря, но на японском крейсере «Асахи» взвился сигнал «Стоять на месте», орудия повернулись в сторону миноносцев.
— Ну, если адмирал Като приказал советским миноносцам стоять на месте, — сказал Виктор, — значит, японцы были заинтересованы в успешном исходе мятежа.
— Безусловно, — согласилась Мария Владимировна.
Дрожь внутреннего волнения спирала Виктору грудь. Рухнуло в одно утро все, за что борьба длилась столько лет! Победа казалась бесповоротной — и вот…
Целые сутки Виктор пробыл у Марии Владимировны. Велико у него было желание хоть на минуту заглянуть домой, но этого нельзя было сделать. Он дал знать Серафиме Петровне.
Оставив Петюшку на попечение соседки, Серафима Петровна пошла к сыну. Она не шла, она летела, не чувствуя земли под ногами, забыв в эти минуты обо всем, думая только о нем, о своем Витеньке. Она была счастлива, что сын ее не попал в лапы к «белым чехам», как она называла мятежников, и в то же время понимала, что он должен будет опять скрываться, что для него снова вернутся времена подполья, а для нее — постоянный страх за него.
Виктор обнял мать. Она почувствовала, как нежно он ее любит, но она не знала всего, что происходило в этот момент в его душе; она думала об опасности, нависшей над краем и над ее сыном, а он в этот момент думал и о ней: он знал, как она страдает, и ему нестерпимо было жаль мать — утешением ей теперь будет разве вот только внук.
— Женя-то как же теперь? — говорила Серафима Петровна.
— Женя? Да… — Виктор неопределенно повторил несколько раз: — Да, да…
Необычная задумчивость Виктора усилила у Серафимы Петровны чувство беспокойства.
С печалью в сердце ушла она от Виктора, а Виктор, подавленный всем происшедшим, ходил из угла в угол по комнате Марии Владимировны.
НА НАГОРНОЙ УЛИЦЕ
Александр Васильевич Суханов пережил новый удар. Люди его круга злорадствовали: «Сынок-то в лагерях, за колючей проволокой…» Глаза старика наполнялись гневом. Сын его Константин — честный человек! Патриот! «А вы? — обращался он мысленно к именитым людям города, всплывшим опять на поверхность. — Вы — подлецы, продающие родину!»
Александр Васильевич будто глядел в воду. Интервенция действительно началась. Но он не думал, что она примет такой характер. Он полагал, что «Черный дракон» начнет действовать. Ну, и Белый дом не будет дремать. «В конце концов, — рассуждал он, — они могут договориться о «сферах влияния» на русском Дальнем Востоке». Но у него и в мыслях не было, что на приморскую землю вступят еще войска других стран. А тут еще легионеры. Это уже разбой международный. Этого он не ожидал. Он не мог смотреть из окон своего кабинета на Золотой Рог, где стояли иноземные суда. Прежде, бывало, тоже приходили иностранные военные корабли, но это был визит вежливости великой державе. Теперь они врываются в бухту как пираты и направляют орудия на город.
Он ходил в гневе по кабинету. Иногда останавливался у раскрытого окна. За окном тихо перешептывались тополи, а на душе у него была буря. «Ах, Костя, Костя!..»
В это время в гостиной за круглым столом сидела Анна Васильевна со своей знакомой.
— Давно что-то не заходили, Глафира Семеновна, — говорила Анна Васильевна, в голосе у нее слышалась тоска.
— И дела не делаю и от дела не бегаю, — отвечала Глафира Семеновна, пожилая, но очень бойкая женщина. — Я на минуту к вам. Хочу посоветоваться с Александром Васильевичем. Новая власть не признает советских бумаг… Как здоровье-то ваше?
— Да не могу похвалиться.
— А Александр Васильевич?
— Здоровьем как будто крепок, а горе окончательно сокрушило его.
— Да, с сынком-то опять несчастье. Говорят, весь Совет в лагере.
— В том помещении, где Костя, двадцать один человек. Рядом, в казарме, двести человек красногвардейцев: и русские, и чехи, и мадьяры.
— Это что же, все большевики?
— Стало быть, большевики.
— У сына были?
— Сразу после ареста, когда их содержали на гауптвахте в Гнилом Углу, была. Потом перевели в лагерь, за Минный городок. Даль-то какая! А ноги у меня больные. Сердце стало никуда… Не хожу, да и свидания было прекратили. Теперь опять разрешили. Дочь ходит с передачами. Сидят все за колючей проволокой. Считаются военнопленными. Костя — пленный! — в ее голосе послышалась горечь. — В родном городе — пленный! Не воевал — и пленный!
— Ну теперь, может, Александр Васильевич назначение получит на высшую должность…
— Да вы что, Глафира Семеновна! — тоном возмущения произнесла Анна Васильевна. — Да разве он пойдет к белым! Плохо вы его знаете, Глафира Семеновна!
Гостья прикусила язык.
— В газетах пишут, — заговорила она, — что- сюда приехал французский генерал Жанен. Городской голова Агарев речь произнес: «Добро пожаловать…»
— Они теперь всем — и японцам и американцам, — всем говорят: «Добро пожаловать». В городе ликуют. Костя рассказывал дочери: в лагерь приезжали какие-то дамы «смотреть большевиков». Наглые, говорит, такие.
— А как невестка?
— Живет у своих на Седанке. Ей, бедной, тяжело приходится. Средств никаких нет. Она у нас не бывает, а дочери рассказывают. Из школы ее уволили. Сказали, что не могут доверить воспитание детей. И от людей бывают неприятности. Недавно вот сидела она с ребенком — сын у них — около дачи на скамье, мимо проходили какие-то барыньки. «Что, говорят, еще не повесили вашего супруга?» Вот ведь какие люди! А тут как-то полоскала она белье в речке, так какая-то женщина с другого берега язвила: «Что, без муженька? Скоро без сынка останешься. Пьяные Калмыковцы говорили, что убьют твоего совдепчонка. Сама слышала». Вот какие люди! И откуда такая жестокость у людей! Ну, говорил бы кто-нибудь, а то ведь женщины! Горя у нас, Глафира Семеновна, столько, что… Так вы по какому делу к нему? — вставая с кресла, проговорила Анна Васильевна.