НИКОЛАЯ КРОВАВОГО
В ПЕТРОПАВЛОВСКУЮ КРЕПОСТЬ!
Час возмездия пришел.
Прохожий, одетый совсем не по сезону, в летнем пальто, в шляпе, с тонким портфелем под мышкой и папироской в зубах, рассказал мне, как проехать в Таврический дворец.
У Александровского сада я сел на трамвай № 7 и поехал по Невскому…
Обнимаю, крепко целую тебя, маму.
Виктор
28 марта 1917 г.
Петроград».
В ТАВРИЧЕСКОМ ДВОРЦЕ
«…Трудно описать, что творится в Петрограде!
О самом городе, о том, какое он на меня произвел впечатление, я писал тебе в первом письме. Теперь о другом — не о прошлом Петрограда, а о его настоящем.
Но продолжу нить своего повествования.
У Литейного проспекта я пересел на другой трамвай и поехал в сторону Шпалерной улицы, где находится Таврический дворец.
Во времена Екатерины это была усадьба ее фаворита князя Потемкина-Таврического — одноэтажный, каменный, широко раскинувшийся за чугунной оградой желтый дом с тремя портиками: в центре и по бокам. После революции 1905 года дворец был переделан под Государственную думу. Теперь здесь штаб революции.
В воротах дворца меня обогнал мальчишка в серой солдатской шапке, с парусиновой сумкой через плечо. Из сумки торчали газеты.
— «Правда»! — кричал он. — Свежая «Правда»!
Я подозвал его.
Мальчишка подбежал ко мне, выдернул из сумки газету, взял деньги и побежал во дворец.
Пока я шел к главному портику дворца, я успел просмотреть извещение о созыве совещания представителей Советов рабочих и солдатских депутатов. В списке приглашенных городов значился и наш город.
Открыл тяжелую, высокую дверь с бронзовой ручкой. Вестибюль дворца был полон вооруженных солдат. Казалось, дворец только что был занят. Вместе с тем было торжественно тихо, слышно было только, как где-то стрекотали пишущие машинки. Солдаты стояли с ружьями у входа, иные бесцельно бродили по вестибюлю, третьи сидели на ступенях широкой лестницы, сосредоточенно покуривая козью ножку и с затаенным сомнением поглядывая вокруг: а как бы не случился обратный «перевертун»… Петроград полон слухов. В Таврический дворец доходит тревога о зреющей на фронте, в ставке главнокомандующего, контрреволюции: верные монархии генералы готовят поход на Петроград, они не могут простить Николаю, о котором Распутин говорил, что у него «внутри не хватает», что тот слишком поторопился отречься от престола. Он это сделал, говорят они, будто «сдал эскадрон», а не трон всероссийского монарха. Между тем, думают они, еще не все потеряно, еще можно бороться. Ночью по городу носятся какие-то неуловимые черные автомобили, и из них раздаются выстрелы, разящие представителей народной милиции. В столице сейчас две власти: Временное правительство, составленное из депутатов Государственной думы (оно занимает правое крыло Таврического дворца), и Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов (он занял левое крыло дворца). Петроградский Совет, за которым стоят вооруженный гарнизон и пятьсот тысяч рабочих, с каждым днем приобретает все большую силу. Но «вожди» Совета — меньшевики и эсеры, — считая, что «власть, идущая на смену царизму, должна быть буржуазной» (политические буквоеды!), не берут управление государством в свои руки. Правительство же, взявшее власть, с каждым днем теряет доверие в народе. Революция остановилась на полдороге. Решение социальных вопросов, выдвинутых революцией, откладывается. В Совете депутатов и во Временном правительстве говорят: «Соберется Учредительное собрание и все решит». Учредительное собрание стало чем-то вроде огнетушителя, которым гасят пожар революции.
В вестибюле дворца я видел объявление:
«Товарищей, прибывших на Всероссийское совещание Советов рабочих и солдатских депутатов, просят зарегистрироваться в комнате № 11».
Комната, предназначенная, видимо, для небольших заседаний, была полна солдат и гражданских лиц. Две машинистки, точно стараясь обогнать друг друга, печатали бумажки. Здесь я узнал, что вечером в Белом зале дворца состоится торжественная встреча делегатов совещания.
Мне хотелось немедленно разыскать Василия Рудакова, но пока нечего было и думать об этом.
Встреча делегатов совещания происходила в Белом зале. На месте этого зала когда-то был великолепный зимний сад, о котором восторженно писал Державин: «С первого взгляда усомнишься и помыслишь, что сие есть действие очарования, или по крайней мере живописи и оптики, но, переступив ближе, увидишь лавры, мирты и другие благорастворенных климатов травы, не токмо растущие, но иные цветами, а другие плодами обремененные» (я это в библиотеке дворца вычитал). Теперь вместо мирт и лавров стояли деревянные кресла, расположенные полукругом против трибун и министерских «лож». Я сел вблизи от трибун.
Когда делегаты уселись и утих шум, из-за председательского места, расположенного за трибуной для ораторов, поднялся Скобелев, товарищ председателя Петроградского Совета, член меньшевистской фракции Государственной думы. У него лицо интеллигента, умные глаза, волнистые волосы, прядью падающие на лоб.
Он поднялся и сказал:
— С завтрашнего дня мы начнем нашу работу, сегодня же от имени Исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов позвольте просить вас на «чашку революционного чая». В интимной беседе мы более узнаем друг друга, и наша работа будет более плодотворной.
Едва он умолк, как в одну из боковых дверей зала вошел высокий человек восточного типа, лет тридцати пяти. По влажным волосам, гладко выбритым щекам, тщательно подстриженной бороде можно было догадаться, что он только что из парикмахерской. Человек вошел в зал как в давно и хорошо знакомое место.
— Церетели! Церетели![4] — зашептались в зале, и полились рукоплескания.
Более двух часов затем с трибуны лились речи делегатов совещания. Это был поток приветствий, гимн Петроградскому Совету, выразителю, как говорили ораторы, воли авангарда русской революции — петроградских рабочих и солдат.
«Революционный чай» в буфете дворца затянулся, и я вернулся в «Пале-Рояль» около двенадцати часов ночи. Лег в постель, но сна не было… Передо мною стоял ярко залитый электрическим светом зал заседаний, вспоминались взволнованные лица делегатов; в ушах звучали голоса людей, уверенных в том, что пришло наконец счастье, что оно стучится в окно… Окно еще заперто и задернуто шторой, но стоит только отдернуть штору — и в комнату польется свет, невиданный, чудесный свет…
Когда я открыл глаза, в окно в самом деле лился свет, но довольно сумрачный. Я посмотрел на часы — было восемь часов.
Вчера в том же Белом зале открылось совещание. Открытие было не менее торжественным, чем встреча делегатов.
Уже одно присутствие в президиуме таких деятелей, как Керенский и Чхеидзе, поднятых революцией на самый гребень, создало атмосферу ожидания чего-то значительного.
Это «значительное» началось еще до открытия совещания, когда на трибуне президиума с кресла поднялась седая женщина с крупными чертами некогда, по-видимому, красивого лица. Я узнал ее по портретам, публикующимся в журналах и газетах.
Встав со своего кресла в президиуме, Скобелев сказал:
— Перед вами живая история русской революции, — он почтительно повернулся в сторону седой женщины.
Зал порывисто поднялся, бурно приветствуя «живую историю русской революции».
Седая женщина — ей было, несомненно, уже более семидесяти лет — поклонилась несколько раз на все стороны. (Не догадываешься, кто это?[5]) Просторная, надетая поверх юбки белая кофточка с широкими рукавами, черный бархатный галстук сидели на ней со старушечьей простотой. Растроганная овацией, она вытирала платком глаза и целовала улыбавшегося Керенского, довольно сумрачного Чхеидзе и очень спокойного Скобелева.
4
Церетели — меньшевистский лидер, известный по его речам во Второй государственной думе. Февральские дни застали его в иркутской ссылке. Он поспешил в Петроград и сразу же стал одним из «вождей» Петроградского Совета.
5
Это была известная народоволка, позднее одна из основателей партии социалистов-революционеров — Брешко-Брешковская. В 1874 году ее судили по знаменитому «процессу 193-х» и приговорили к пяти годам каторги. С тех пор, в течение сорока трех лет, она скиталась по тюрьмам, каторгам, ссылкам, была в бегах и в эмиграции. В 1905 году, в возрасте уже шестидесяти лет, она в сопровождении контрабандистов и своего единомышленника, везшего динамит, вернулась из Америки, перешла границу. Очутившись в России, снова примкнула к революционному движению, но снова была отправлена в Сибирь. Февральская революция вызволила ее из Минусинской ссылки.