Гарриет говорила, что поступит на службу в американский Красный Крест. Служба в нем позволит ей видеть американских солдат, матросов. Она будет делать все, что надо для пропаганды: переводить воззвания на английский язык, распространять их и так далее.
— Надо убедить наших солдат и матросов, — говорила она, — чтобы они потребовали возвращения на родину.
— Это очень хорошо, Гарриет, — отвечал Виктор. — Замечательно! Устраивайтесь, и начнем работать. — Он рассказал ей о Вильямсе. — Вильямс уехал в Америку, — сказал Виктор, — но остаетесь вы, наш новый американский друг.
Гарриет протянула руку Виктору.
— Я уже старый ваш друг… давно, давно!
Пожав ее руку, Виктор сказал:
— Расскажите же об Антоне. Вы ничего не говорите о нем.
При имени Антона Гарриет сначала радостно воскликнула: «Энтон!» Но тут же голос ее увял.
Антон работал в Дальсовнаркоме по снабжению армии продовольствием. Хлеб на Дальнем Востоке не был еще таким острым вопросом, как в остальной России, где уже создавались продотряды, но снабжать продовольствием Уссурийский фронт было нелегко. Антон измотался на этой работе. Положение на фронте становилось все хуже и хуже, Гарриет понимала, что разлука с Антоном будет длительной, хотя он и уверял ее, что проберется скоро в Приморье.
— А где ваша жена? — спросила вдруг Гарриет. — Извините, я совсем забыла…
— Неизвестно, — ответил Виктор.
— Как неизвестно? — Гарриет не ожидала такого странного ответа.
Виктор пояснил. При этом он сознался, что когда после стука в сенях он услыхал голос Гарриет: «Я от Антона Грачева», он подумал, что Гарриет привезла известия о Жене. С первых же ее слов он понял, что ошибся.
— Надо искать! — искреннее волнение послышалось в ее голосе.
— Надо. Но сейчас это почти невозможно.
— Я готова поехать в Хабаровск. Может быть, она там.
— Вы очень добры, Гарриет.
— В свое время вы сделали доброе дело для Энтона.
— Это было простое дело… Но как вы можете поехать? Через Харбин? Это долгий путь.
— Надо подумать. Я буду думать.
Гарриет ушла.
«Но где Женя?» — мысль о ее судьбе еще больше стала терзать Виктора.
ПОРАЖЕНИЕ
Днем в раскаленном добела небе не появлялось ни облачка; только изредка над лесом, понуро тянувшимся вдоль железной дороги, лениво помахивая крыльями, пролетали разморенные жарой длинноклювые уссурийские вороны.
В перевязочной санитарного поезда во время стоянки нечем было дышать. Врывавшийся при движении поезда горячий воздух не приносил облегчения. Ночами, когда в тучах, заволакивавших небо, вспыхивали молнии и гремел гром, вагон немного остывал, и можно было, пользуясь затишьем в работе, уйти к себе в купе, высунуться из окна, подышать свежим воздухом, поглядеть на темный лес. Но вот на крышу обрушивался ливень, приходилось поднимать оконную раму. Облокотившись на столик, Женя сидела тогда у окна, слушала, как хлестал дождь по стеклу, смотрела, как лились его косые потоки. Когда стук колес под вагоном учащался, ливень, казалось, с большим шумом падал на крышу, хлестче бился в окно. Что-то зловеще-неотвратимое было в этом стихийном потоке. Тягостно было думать, что вот сейчас под таким ливнем, по грязным проселочным дорогам, по болотам и лесам отступают промокшие до костей красногвардейцы.
Первого июля санитарный поезд, где работала Женя, был отозван с Гродековского фронта в Никольск-Уссурийский. Наполняясь ранеными, он простоял там несколько дней. В ночь на шестое июля, когда мятежники после жестокого боя овладели последним оборонительным рубежом перед Никольск-Уссурийским — Фениной сопкой — и находились в нескольких верстах от города, поезд спешно был отправлен в тыл, и вот он все идет и идет впереди отступающих отрядов.
Мятежники, пользуясь слабой боеспособностью красногвардейских отрядов, к тому же малочисленных, взяв Никольск-Уссурийский, непрестанно наступали вдоль железной дороги. Орудия броневых поездов противника били на десять верст, снаряды падали на полотно железной дороги, рвались у эшелонов; единственный бронепоезд красных бил намного ближе и не мог подавить вражеские броневые поезда; разведчики подчас давали неверные сведения о расположении частей врага; дозорные на сторожевых охранениях прозёвывали врага или раньше времени покидали посты; неприятель заходил в тыл, взрывал железнодорожные мосты. Страшный враг на войне — боязнь быть отрезанным — делал свое дело: наводил панику. Второй, не менее страшный враг — темные слухи (о несметном числе врага, его сокрушающей силе) — помогал первому, бойцы самовольно снимались с позиций, и ничто не могло остановить беспорядочного отступления, пока на фронт из Хабаровска не прибыли — это было уже в Спасске — главнокомандующий Сакович, начальник штаба Радыгин, начальник артиллерии Шрейбер. Отступление было приостановлено. Казалось, в военных действиях наступил перелом. Но опять произошло что-то непоправимое, и Красная Армия снова покатилась на север.
Когда Женя, слушая отдаленную канонаду, промывала развороченную осколком снаряда рану и забинтовывала руку или ногу, красногвардеец считал, что ему повезло: «попалась» опытная докторица да еще такой необыкновенной красоты и удивительно простая — свойство, редко встречающееся у красивых женщин; от одного ее взгляда и участливого слова боль в ране утихала. Нравственной чистотой веяло от всей ее фигуры в белом халате и белой шапочке, из-под которой выбивались золотистые волосы. Вместе с тем каждая черта ее лица выражала твердость характера.
— Бывают же такие, — говорили о ней красногвардейцы. — При такой скверного слова не скажешь и дурно не подумаешь.
Женя в самом деле умела не только облегчать физические страдания людей. Она обладала способностью очищать душу человека от всякой скверны; недаром Федя Угрюмов, умирая, говорил ей: «Вы — олицетворение чистоты жизни».
О, как нужны были такие женщины ожесточенной в кровавых боях душе человека!
Поражение на фронте она переживала тяжело. Всю свою молодость, чистоту души своей она отдала революции. Казалось, стала реальной мечта о созидательной деятельности. Вражьи силы разрушили эту мечту, оторвали от мужа, от сына.
В тяжких раздумьях обычная твердость духа покидала ее, положив голову на столик, она плакала слезами обиды и одиночества.
В Спасске старший врач санитарного поезда Незнамов скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг, и в приказе по санитарному управлению Уссурийского фронта, подписанным главным врачом фронта Гинстоном, Евгения Павловна Уварова назначалась временно исполняющей обязанности врача поезда.
Доктор Гинстон, часто заходивший в поезд, был доволен образцовым его состоянием. Боец, попадавший из пекла битвы в санитарный вагон, не верил своим глазам: на позициях рвались снаряды, свистели пули, витала смерть, а здесь была тишина, во всем строгий порядок, чистота. Наступал душевный покой, бойцы становились покорными, как только бывают покорны больные, когда хотят стать здоровыми, — они ловили каждое слово «докторицы», верили ей и исполняли все, что она говорила.
— Медицина — одна из самых гуманных областей человеческой деятельности, — сказал доктор Гинстон, когда Женя однажды обмолвилась, что хотела бы переменить свою профессию (разговор их происходил в перевязочной). — И женщина должна занять в ней главное место. Это ваша миссия, Евгения Павловна. Вот кончится гражданская война, поедете в Петроград или в Москву, в медицинский институт. Из вас получится хороший врач. У вас большой опыт. В царской России были замечательные земские врачи. Подвижники! Я думаю, что вы будете именно таким врачом. Мне представляется, что ни в какой другой стране нет таких врачей, как в России. Русский врач — гуманный, идейный врач.