— Мне кажется, — возразила Женя, — что, участвуя в освободительном движении, я приносила больше пользы, чем теперь. Когда я начинаю думать о том, что революции сейчас грозит смертельная опасность, я с особой остротой чувствую, что делаю не то, что надо… Часто, когда до моего сознания доходит весь ужас нашего, вероятно неизбежного, поражения, во мне рождается желание уничтожать врага физически… своими руками.
Гинстон скорбно улыбнулся. Это был человек средних лет, с мягкими чертами лица, небольшой бородкой и усами — типичный русский интеллигент, никак своей внешностью не оправдывавший иностранную фамилию, которую он носил.
— У нас в армии нет ни одной женщины-бойца. Убивать — не женское дело. Женщина с ружьем или за пулеметом — это противоестественно.
— А я как раз хочу научиться стрелять из пулемета.
— Посмотрите на свои руки, Евгения Павловна, — говорил Гинстон, глядя на красивые длинные кисти рук Жени. — Смешно! Ваши руки должны или перебирать струны, или держать хирургический нож. Да! С арфой по фронту! Замечательная мысль! Но — пусть другие играют. Может быть, вы не сумеете играть на арфе так хорошо, как хорошо вы вскрываете абсцессы и делаете перевязки. Руки у вас хирургические, Евгения Павловна. Это ваше призвание.
— Но вам понятно мое желание взять в руки оружие?
— Понятно. Только боец сделает это лучше. Наконец, сейчас не приходится об этом говорить: мы же вас не отпустим. Смешно! И вообще, Евгения Павловна, врачевание — ваша миссия. Революция когда-нибудь кончится, каждый из нас займется мирным делом. Будем строить прекрасные больницы, вы будете главным врачом…
Женя улыбнулась.
— Какой вы добрый, Леонард Яковлевич! Но я с вами не согласна в основном. Вы говорите, убивать — не женское дело. Уничтожать врага — долг каждого из нас, И женщина должна взять винтовку, если обстоятельства потребуют.
— Я сдаюсь, Евгения Павловна… Достаточно ли у вас перевязочного материала? — резко переменил тему разговора Гинстон.
— Очень мало.
— Напишите требование.
— Я уже написала.
И у них пошел обычный при их встречах деловой разговор.
С разъезда Кауль бронепоезда врага обстреливали мост через реку Уссури. Красные части ушли по мосту за реку. Сакович оставил на левом берегу наиболее боеспособную пехотную часть для защиты железнодорожного моста. Он произвел реорганизацию войск, назначил новых командиров-коммунистов, прибывших из Хабаровска. С Амура подошла артиллерия. Хабаровск прислал два броневых поезда, один из них с шестидюймовой пушкой. И когда все было готово, Красная гвардия — теперь это уже была армия — перешла в наступление. Радость охватила бойцов и командиров, когда войска, бодрые, дисциплинированные, хорошо снаряженные, с красными знаменами, двинулись на Каульскую сопку, укрепленную врагом.
Первая попытка взять её лобовой атакой не удалась. Тогда Шрейбер подвел артиллерию с левого фланга, и на расположение противника обрушился мощный огонь. Враг дрогнул и в панике покатился с сопки, устилая ее убитыми.
Наступил действительно поворот в боях. Сакович и Радыгин блестяще координировали действия войсковых соединений. Командиры-коммунисты отважно вели свои части в бой.
Начался замечательный в истории гражданской войны на Дальнем Востоке поход Красной Армии на восток для освобождения края. Штаб разрабатывал план взятия Владивостока. Противник в панике катился к берегам Тихого океана. В городах и селах Дальнего Востока трудовой народ ликовал.
Но вот штаб фронта получил донесение от передового отряда: «Против нас выступили японцы, мы не в состоянии их удержать, мы отходим».
И началось новое отступление, теперь уже безостановочное. Каждый понимал, что навис разгром.
Под Хабаровском эшелоны остановились. Рядом с санитарным поездом встал какой-то классный состав. Женя выглянула в окно. В этот момент на площадке пульмановского вагона, как раз напротив окна, в которое смотрела Женя, открылась дверь и в ней показался военный.
— Евгения Павловна!
Это был Шрейбер.
— А я смотрю, — проговорил он, — стоит санитарный поезд. Вот, думаю, кстати!
Женя открыла дверь в тамбуре. Шрейбер поднялся в вагон.
— Что это за поезд? — спросила Женя.
— Штабной.
— А что у вас с рукой?
— Пустяки. Перевязать бы.
Они прошли в перевязочную.
Шрейбер сел на табурет, окрашенный белой масляной краской; в перевязочной все было бело: и стены, и стенные шкафчики с хирургическими инструментами и медикаментами, и столики со стеклянными крышками.
— Не такие пустяки, как вы думаете, — сказала Женя, разбинтовав руку. — Больно будет. Пока я буду бинтовать, расскажите, Эдуард Фрицевич, что на фронте?
— Отходим.
— И никакой надежды?
— Никакой. В Забайкалье снова выступил Семенов. В Чите контрреволюционные казачьи части подняли мятеж. При подавлении мятежа убит Борис Кларк. Вы, может быть, его знали?
— Да, знала.
— Белочехи разоружили наш гарнизон в Чите. Иркутск пал. Подняли голову внутренние враги революции. Прошлой ночью под вагон штаба кто-то бросил ручные гранаты. Сакович перебрался в наш пульмановский вагон. Хабаровск пришел к выводу, что дальнейшая фронтовая война немыслима. Так, говорят, решили участники последнего съезда Советов. На конференции в Урульге[49] решено распустить и Забайкальскую армию. С остатками разбитых сил Лазо, говорят, ушел на Амурскую дорогу, в тайгу. Все кончено, Евгения Павловна… Можете представить, какое у нас настроение: армия в двадцать тысяч человек должна исчезнуть, так как тыла уже нет, отходить некуда…
— Что же делать? — потрясенная рассказом Шрейбера, спросила Женя.
— Уходить в тайгу, — поглядев в окно, ответил Шрейбер. — Так решено. Для партизанской борьбы.
— А раненые? Поезд полон раненых.
Шрейбер понял, что Женя не бросит поезда, и ничего не сказал.
Он заговорил о другом:
— Вы слышали? На Ленина совершено покушение. Несколько дней тому назад какая-то эсерка стреляла в него, нанесла ему две раны. Жизнь его в опасности.
— Какое несчастье! — как стон вырвалось из груди Жени. — Какая подлость! — гневно воскликнула она.
Ей казалось, что все распадается, всему приходит конец.
Сильная артиллерийская стрельба прервала их разговор.
— Я должен идти, — сказал Шрейбер. Он поднялся, стройный, сохранивший и в минуту поражения свою подтянутость, оправил френч. — Прощайте, Евгения Павловна.
— Прощайте. — Женя угадала, о чем в этот момент подумал Шрейбер. А он подумал, что и ей надо уходить, теперь уже не нужен и ее поезд.
ВАНЬКА КАЛМЫКОВ
Прошло не более часа. Поезд главкома отправился на Хабаровск. Почти вслед ему двинулся санитарный поезд. Женя совершала обход раненых. Не успела она вместе со старшей сестрой обойти и половины поезда, как услышала ружейные выстрелы.
С правой стороны железнодорожного пути в высокой траве скакали верховые с кавалерийскими винтовками за спинами, на брюках у них желтели лампасы.
— Калмыковцы! — разнеслось по поезду.
Началась ружейная стрельба.
Поезд остановился. Женя, встревоженная, вышла из своего купе. Дверь в вагон открылась, и в ней показался казачий офицер, маленького роста, щуплый, с девичьим лицом; вместе с тем в темных орбитах его поблескивали глаза орла-могильника, или стервятника, как называют в народе черных орлов, летающих над полями битв, и высматривающих трупы.
— Старшего врача! — крикнул офицер, шагнув к Жене. Ее обдало запахом пота и перегорелого спирта.
— Я исполняю обязанности врача, — ответила Женя.
49
Урульга — станция Забайкальской железной дороги; здесь 28 августа состоялась конференция советских деятелей Забайкалья и Сибири.