У калитки, которая вела с большого двора в дворик «комиссарского» отделения, зябко ежась, ходил другой часовой.
К калитке подошли пятеро. В одном из них по длинным тонким ногам в крагах можно было узнать коменданта лагеря Вылка. Второй был надзиратель Калюжа. Третий — с маузером в деревянном футляре у бедра — вахмистр. Остальные двое — солдаты, с винтовками в руках.
Комендант прошептал что-то вахмистру и, не входя в калитку, зашагал обратно.
— За мной! — тихо сказал вахмистр.
Надзиратель и солдаты последовали за ним. Они скрылись в дверях «комиссарского» отделения.
Прошло минут двадцать. Послышался шум. В дверях показался вахмистр, за ним Костя Суханов в кухлянке, со свертком в руке, за Костей — Дмитрий Мельников, за Мельниковым — надзиратель и конвоиры, а за конвоирами толпой вышли взволнованные заключенные — многие из них были полураздеты, без шапок.
— Я не понимаю, почему в такую рань! — возмущенно говорил Костя. — Что за спешка? Я не протестую против перевода в тюрьму, но почему ночью?
— Приказ началства, — с сильным акцентом сказал вахмистр. Это и был Юлинек, о котором говорил доктор Гинстон (Калмыков дал ему чин вахмистра).
Заключенные шумели. Но негодующие возгласы дальше проволочной ограды не шли.
Костя и Мельников жали всем руки.
— Прощайте, товарищи!
Костя успокаивал:
— Не волнуйтесь. Будем держать связь, Я думаю, что из тюрьмы легче будет сноситься с волей.
— Да, но это же возмутительно! — все еще волновались остающиеся в лагере.
Наконец протесты утихли, с возгласами «Прощайте!», «До свидания!» заключенные проводили Костю и Мельникова до калитки, смотрели, как их вывели за ворота — и вот они идут вдоль ограды. Снова возгласы: «Прощайте!», «До свидания!» Предрассветный сумрак поглотил ушедших.
Никогда еще в лагере не был таким тревожным рассвет.
Часов в восемь во двор лагеря вошла подвода с хлебом. Возчик быстро подошел к проволочной ограде, отделявшей двор от «комиссарского» отделения, кивком головы подозвал Степана Чудакова, гулявшего по дворику, и просунул ему записку.
Войдя в свою камеру, Чудаков развернул записку. Он побледнел и в ужасе вскрикнул.
— Что с тобой? — соскочив с кровати, спросил Всеволод Сибирцев.
— Товарищи! — голос Чудакова дрожал. — Товарищи! — он не мог ничего больше сказать.
— Да что случилось? — заключенные обступили Степана Чудакова.
На шум прибежали из других камер.
— Сейчас мне передали записку, — овладев собой, произнес наконец Степан Чудаков. — Слушайте: «У дороги на Первую речку лежат двое убитых. Один из них в меховой куртке. Возле них — часовой».
Смятение охватило заключенных.
Софья сидела за партой. Шел урок русского языка, писали сочинение.
Облокотясь на столик, за классом наблюдала учительница русского языка — Державич.
— Знаешь, Наташа, — шепнула Софья подруге, — я не могу писать, когда чувствую на себе взгляд Державич. И вообще мне сегодня что-то не пишется. С удовольствием бы удрала с урока.
В это время раздался стук в дверь. Учительница сошла с кафедры и прошла через класс. Она вышла в коридор. И сейчас же вернулась.
— Солис! — произнесла она. — Вас просят в вестибюль.
— Вот повезло-то! — успела Софья шепнуть Наташе.
— Можете взять книги, — добавила учительница.
— Книги? — Это уже озадачило Софью. — Значит, я могу не возвращаться?
— Да.
Софья взяла книги и вышла из класса.
Внизу, в вестибюле, ее ждала сестра Кости Наталья. Тут Софья узнала о случившемся.
Первой, кого она увидела, когда приехала домой, была мать. Магдалина Леопольдовна доставала из буфета посуду.
— Мама, Костю убили, — шепотом сказала Софья.
Магдалина Леопольдовна чуть не выронила из рук
тарелку.
— О, матка бозка! — воскликнула она.
— Тише, мама! — Софья увлекла мать в спальню. — Шуре надо сказать как-то.
— О, матка бозка! О, матка бозка! — причитала Магдалина Леопольдовна. У нее полились слезы, она села на кровать. — Как же сказать ей? Как ей сказать об этом?
Магдалина Леопольдовна вошла в комнату Александры — та кормила грудью ребенка. Это была одна из немногих радостных минут ее жизни.
— Смотри, мама, как он сосет! — глядя на сына и улыбаясь, проговорила Александра.
Магдалина Леопольдовна едва сдержала готовое было вырваться из ее груди рыдание.
— Какие у него синие-синие глаза! Костя говорил, что будущим летом будет купать его в море. — Она засмеялась.
С трудом Магдалина Леопольдовна проговорила:
— Ну, корми, Шура, я не буду тебе мешать.
— Да постой, мама, чего торопишься? Полюбуйся на внука.
— Я сейчас приду, Шура.
Она вышла из комнаты дочери, бросилась в спальню и там разрыдалась.
— О, матка бозка! — шептала она сквозь слезы.
Софья не знала, как утешить мать.
Но надо было сообщить дочери ужасную весть.
Александра только что положила заснувшего ребенка в кроватку и застегивала блузку.
Войдя к ней в комнату, Магдалина Леопольдовна без всяких обиняков сказала:
— Костю убили.
Это были такие странные слова, они были произнесены так неожиданно (и кем — матерью, которая пять минут назад приходила и любовалась на Гогу), что Александра только посмотрела на нее недоумевающими глазами.
— Что ты сказала, мама?
— Костю убили.
— Как — Костю убили? Что ты такое говоришь? Ты… ты…
— Соня ждет тебя.
Александра вышла в столовую, посмотрела на сестру сухими и какими-то не своими, полубезумными глазами.
— Что мама говорит? Ты слыхала? Ты понимаешь, что она говорит?
— Пойдем, Шура.
— Куда?
— В чешский совет.
— Зачем?
— За пропуском… Оденься потеплее. Сегодня так холодно.
— Я никуда не пойду.
— Надо пойти за пропуском в лагерь.
Софья подала сестре пальто. Александра со спокойным безумием в глазах взяла пальто.
В «Национальном совете», занявшем здание Исполкома, сестер пропустили к члену совета доктору Шпачеку. Крупный, плотный пожилой человек бегающими, как у вора, глазами взглянул на Софью, подошедшую к его столу, потом на Александру, оставшуюся у двери.
Не поднимая больше глаз на них, он торопливо написал и дал Софье два пропуска.
Страшное зрелище представилось им, когда они вошли в одну из комнат в казарме при лагере…
Вернувшись домой, Софья рассказывала матери:
— Костя лежал на деревянной койке. Его невозможно было узнать: голова разбита, мозг вывалился; волосы слиплись от крови; лицо обезображено, глаз выбит; не осталось ни одной черты, по которой можно было бы узнать его. Мне казалось, что это не Костя, но руки… Ты знаешь, у него ладони все были испещрены линиями. Он как-то показал мне руку и спросил: «Ты умеешь гадать? Погадай, долго ли я проживу». У него была длинная линия жизни. Я сказала ему. Он смеялся… Вот я и узнала его только по рукам…
Магдалина Леопольдовна качала головой и плакала.
— Шура как помешанная, — продолжала Софья, — ходила за мной как тень, не проронила ни слова.
Послышался плач ребенка.
— У нее пропало молоко, — сказала Магдалина Леопольдовна. — Я пойду, надо кормить Гогу.
В даче стало тихо, только голос ребенка, когда он просыпался, нарушал тревожную тишину. Александр Федорович ходил подавленный смертью зятя.
На следующий день Александра положила в сумку два широких бинта, китайское вафельное полотенце, красного зайчика из папье-маше и погремушку.
— А игрушки зачем берешь? — спросила в недоумении Софья.
— Положу в гроб Косте.
Софья посмотрела на сестру, и ей стало страшно за ее рассудок.
Перед их уходом пришел живший неподалеку врач — посмотреть заболевшего ребенка. Он сказал Магдалине Леопольдовне:
— Надо, чтобы дочь ваша плакала. Это нехорошо, что она не плачет: могут быть тяжелые сдвиги в ее психике. Надо обязательно плакать.